— Нет.

— Так я и думал. Весна. А выписать меня без диагноза вы неимеете права. Но диагноз в психиатрии — понятие относительное. Пожалуйста, ямогу изобразить психопата, буйного или тихого, какого хотите. Помните, как вфильме «Полет над гнездом кукушки»?

Тут он скорчился, открыл рот, закатил глаза и принялсятрястись.

— Перестаньте, — поморщилась Ольга Юрьевна, — Николсона извас не получится.

— Я и не претендую.

— А на что вы претендуете?

— На помощь. Всего лишь на вашу профессиональную помощь.Помогите мне вспомнить, кто я. Не исключено, что вы правы и я пытаюсь здесьспрятаться. Но вряд ли от каких-то внешних проблем. Скорее всего, отвнутренних. От себя самого. Я жутко себе надоел, я смертельно устал быть собой,и у меня в голове что-то заблокировалось. Своего рода самоубийство, но нефизическое, а духовное.

Несколько секунд Ольга Юрьевна смотрела на него задумчиво,словно увидела впервые.

— Значит, вы всё-таки хотите вспомнить?

— Ну как вам сказать? — Он нахмурился, опустил голову. — Увас здесь очень плохо пахнет. Вы привыкли, принюхались.

— У нас здесь дом скорби, а не парфюмерный магазин.

— Да-да, я понимаю. Но именно запах — один из главныхстимулов для меня. Я хочу вернуться домой, почистить зубы, принять душ, одетьсяво все чистое, неказённое, выспаться, наконец.

Оля встала, подошла к шкафу. На верхней полке лежала коробкас гигиеническими наборами для одиноких больных. В пластиковом пакете зубнаящётка, маленький тюбик пасты, гостиничное мыльце. Месяц назад клиника получилатри сотни таких наборов от Международного красного креста, вместе содноразовыми шприцами, постельным бельём, пижамами. Сейчас осталось всегочетыре набора. Их потихоньку растаскали няньки.

Чтобы добраться до верхней полки, пришлось встать на стул.Карусельщик смотрел на неё так, что захотелось дать ему по физиономии.

— Вот, возьмите. — Она бросила пакет с набором ему наколени, заперла шкаф.

— Премного благодарен. И отдельное спасибо, что дали полюбоватьсявашими прелестными ножками.

— Слушайте, хватит паясничать.

— Фу, как грубо! У вас дурное настроение? Вы плоховыспались? Вы, вероятно, спите с мужем? Он храпит?

Ольга Юрьевна не ответила. Вопрос завис, стало тихо. Онисмотрели друг другу в глаза.

Карусельщик паузы не выдержал. Отвёл взгляд, уставился нанастенный календарь и, стараясь придать своему голосу бархатную мягкость,произнёс:

— Простите меня. Мне правда очень худо. Возможно, я чего-тосмертельно испугался. Меня хотят убить. Вот вам, кстати, вполне полноценныйпараноидный бред преследования.

— Кто же хочет вас убить?

— Ох, если бы я знал! Честное слово, мне было бы не такстрашно. Но вокруг меня сплошная темнота. Я кожей чувствую опасность, и мнехочется содрать с себя кожу, чтобы ничего не чувствовать.

Он замолчал, пытаясь придать своему лицу жалобное выражение.Но глаза оставались холодными и злыми. Ольге Юрьевне не было его жалко. Онразыгрывал перед ней спектакль.

— Здесь вы проведёте недели две. За это время будет сделановсё возможное, чтобы установить вашу личность, связаться с родными. Если неполучится, вас направят в Институт Сербского. Там есть специальное отделениедля людей, которые не помнят, кто они.

— А что, таких много?

— Не очень. Недавно один квартирный мошенник пыталсяспрятаться таким образом. Симулировал потерю автобиографической памяти. Егонашли довольно скоро. Показали по телевизору, и тут же несколько десятковзвонков от потерпевших. Вас, кстати, мы тоже обязательно покажем.

— О, пожалуйста. Я с удовольствием. Это, наверное, приятно —стать звездой экрана, хотя бы на короткое время.

— Как думаете, звонки будут?

— Надеюсь, — он широко улыбнулся, — но не от потерпевших.

— А от кого?

— Понятия не имею. Хочется верить, что меня узнаеткто-нибудь родной, нежный и любящий.

— Ладно, идите. Предупреждаю, если вы ещё раз словом ли,жестом, взглядом обидите кого-нибудь из моих больных, вы об этом пожалеете.

— Вы меня накажете?

— Я начну вас лечить. Обижать душевнобольных людей — этоочевидная психическая патология. Вы будете получать лекарства, которых такбоитесь.

— Ольга Юрьевна, неужели вы на это способны? Лечитьздорового человека, вкалывать все эти жуткие психотропные препараты… Брр, какаянизость, как это негуманно! Мне казалось, время карательной психиатрии прошло.

— Так вы здоровы? В таком случае что вы здесь делаете?

— Я уже сказал — схожу с ума. — Он вздохнул. — Мне нужносовсем немного тепла и понимания, как, впрочем, каждому человеку в нашемкошмарном, жёстком, циничном мире.

— Но ведь у вас есть родные, близкие. Они волнуются. Вам ихне жалко?

— Жалость унижает человека. Помните, кто это сказал?

— Идите наконец в палату, у меня много работы.

— Клянусь, я буду паинькой. — Прежде чем выйти, он вскинулруку в пионерском салюте.

Может, стоило остановить его и задать прямой вопрос: «Выпорнограф Марк Молох?»

Что это даст? Ничего. Даже если Оля сумеет уловить живуюпанику в его ледяных глазах, он станет все отрицать. Открытый вопрос его толькоспугнёт, насторожит. Пусть он расслабится, насколько возможно, пусть успокоитсяи почувствует себя в безопасности.

На самом деле он дико напряжён. Он только притворяетсяухарем, пофигистом. У него ад внутри. Запредельный цинизм — род тяжёлогонаркотика, один из многочисленных вариантов медленного самоубийства.Карусельщика много лет подряд гложут нереализованные писательские амбиции. Емукажется, что он умеет погружаться в сокровенные глубины человеческой психики ивсе знает о других. На самом деле он барахтается в собственном дерьме, знаеттолько эту полужидкую субстанцию и только её может описать достоверно.

Оставшись одна в своём кабинете, Оля принялась нервно рытьсяв ящиках письменного стола. Она искала зелёную пластиковую папку. Год назад онапринесла её сюда, на своё новое рабочее место. Боялась держать дома, вдругпопадётся на глаза детям. Запихнула подальше, в глубину, под кипы бумаг, итеперь точно не помнила, выкинула её или всё-таки нет.