Туда, туда, туда.

Два дня спустя позвонила Линда и позвала меня на Вальборг[46]: они с двумя подружками затеяли вечеринку, а я пусть позову своего друга Гейра. Я так и сделал. В пятницу в мае две тысячи второго года мы с Гейром догуляли по Сёдеру до квартиры, назначенной под праздник, и вскоре уже поместились в глубине дивана, каждый со стаканчиком пунша в руке, в окружении молодых стокгольмцев, каждый из которых был каким-то образом причастен к искусству. Джазовые музыканты, театральный народ, литераторы, писатели, актеры.

Линда, Микаэла и Эллегор, хозяйки праздника, познакомились в свое время в стокгольмском «Стадстеатрн». Среди гостей, помимо актеров, было множество жонглеров, пожирателей огня и воздушных гимнастов, поскольку в мае того года в «Драматене» ставили «Ромео и Джульетту» в сотрудничестве с цирком «Циркёр». Шансов провести весь вечер, избежав разговоров, не просматривалось, поэтому я перемещал свою тушу от одной кучки к другой, сначала обмениваясь исключительно салонными любезностями, а по мере употребления джина с тоником — добавляя по нескольку фраз сверх минимального лимита. Особенно меня тянуло поговорить с театральными людьми. Я никогда не думал, что спектакль так заденет меня за живое, поэтому мой энтузиазм в отношении театра достиг тем вечером неимоверных высот. И вот я стою с двумя актерами и рассказываю им, какой Бергман фантастический. А один фыркает в ответ и говорит: Говно старомодное! Традиционнее некуда, блевать тянет.

Ну вот почему я такой идиот?! Конечно, они брезгают Бергманом. Во-первых, он почитался великим, сколько они себя помнят, и всю жизнь их родителей тоже. Во-вторых, они делают совершенно новый театр, великий, Шекспир как цирк, публика ахнет, факелы и трапеции, ходули и клоуны, очень свежо. Они в лепешку расшиблись, чтобы отойти от Бергмана как можно дальше. И тут является какой-то жирный норвег, явно в депрессняке и давай задвигать им Бергмана как новатора…

Отметив, что Гейр и Линда все время сидят вместе на диване и увлеченно болтают, улыбаясь, я со щемящим сердцем — а не собирается ли она снова предпочесть мне моего друга — бродил среди гостей и натолкнулся на каких-то джазменов; они спросили, знаю ли я норвежский джаз, я вяло кивнул, они, естественно, тут же стали выспрашивать имена. Норвежский джаз? А что, есть кто-то еще, кроме Яна Гарбарека? К счастью, до меня дошло, что они ничего плохого не имели в виду, и я выцепил из памяти Бугге Вессельтофта, о нем как-то рассказывал Эспен и пригласил его сыграть на вечере «Ваганта», где я участвовал в чтениях. Они закивали, да, он хорош; я выдохнул с облегчением, отыскал стул и сел посидеть в одиночестве. Тут ко мне подошла темноволосая женщина в цветастом платье, с широким лицом, большим ртом и карими, яркими глазами и спросила, правда ли я норвежский писатель? Да. А что я думаю о Яне Кьярстаде, Юне Эрике Райли и Уле Роберте Сунде?

Я сказал, что думаю.

— Ты правда так думаешь? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Посиди здесь минутку, — попросила она, — я схожу за мужем. Он пишет о литературе. Очень интересуется Райли. Подожди. Я сейчас вернусь.

Я проследил глазами, как она пробирается через толпу в кухню. Как, она сказала, ее зовут? Хильда? Нет. Вильда? Нет. Вот черт. Гильда. Можно было бы и запомнить.

Она снова показалась в людском круговороте, теперь она тянула за собой мужчину. О, этот тип я узнаю сразу. От него за километр разило университетом.

— Скажи еще раз все, что ты сказал! — начала разговор Гильда.

Я сказал. Но поскольку ее пыл распределялся между ним и мной, то, когда беседа иссякла, на что времени ушло немного, я извинился и пошел на кухню взять еды, потому что очередь страждущих подуменьшилась. Гейр болтал с кем-то у окна, Линда с кем-то у книжного шкафа. Я сел на диван и принялся было за куриное бедро, но встретился взглядом с чернявой девушкой, она расценила это как приглашение и в следующую секунду уже стояла надо мной.

— Ты кто? — спросила она.

Я сглотнул, отложил курицу на бумажную тарелку и поднял на девушку глаза. Попробовал усесться еще повыше на мягком диване, но только завалился на бок. И щеки у меня наверняка лоснились от куриного жира.

— Карл Уве, — сказал я. — Я из Норвегии, только что сюда переехал. Несколько недель назад. А ты?

— Мелинда.

— Чем занимаешься?

— Я актриса.

— О, — сказал я, добавив в голос остатки моей бергмановской эйфории. — Тоже играешь в «Ромео и Джульетте»?

Она кивнула.

— А кого?

— Джульетту.

— Вот как!

— А вон Ромео, — сказала она.

Красивый мускулистый юноша двигался в ее сторону. Он чмокнул ее в щеку и взглянул на меня.

Блин, вот диван дурацкий. Я провалился в него и чувствовал себя карликом.

Я кивнул и улыбнулся. Он кивнул в ответ.

— Ты чего-нибудь ела? — спросил он ее.

— Не-а, — сказала она, и оба удалились. Я снова поднес курицу ко рту. На такой вечеринке проще только пить, а про закуску даже не думать.

Напоследок я еще успел полистать фотоальбом на пару с лошадиной ветеринаршей-гомеопатом в глубоком декольте. Алкоголь не поднял мне настроение, как бывало обычно, до градуса, где все ништяк и нет мне никаких преград, наоборот, я провалился в какой-то душевный колодец, а там не было ничего годного, чтобы выбраться обратно. Зато все вокруг стало расплываться и покрываться туманом. Поддавшись непонятному порыву души, я отправился домой, а не завис до шапочного разбора в надежде на что-нибудь интересненькое, и на другой день благодарно этот порыв оценил. Линду я списал со счетов: мы едва словом обменялись на празднике, который я в основном провел, сгорбившись на стуле, постепенно ставшем «моим», а та малость, что я успел за вечер сказать (фраз набралось максимум на открытку), не впечатлила бы ни одну девушку. Тем не менее я учтиво позвонил Линде следующим вечером поблагодарить за приглашение. И вот, пока я стоял, прижав к уху мобильник и глядя в окно на раскинувшийся подо мной, залитый красным жирным закатным солнцем Стокгольм, случился судьбоносный миг. Я сказал, привет, спасибо за вчерашний вечер, было хорошо, она поблагодарила меня, сказала, что и ей праздник понравился, и добавила, что она так и надеялась, что мне будет trevligt[47]. Да, так и получилось. Мы замолчали. Она ничего не говорила, я ничего не говорил. Как быть? Закончить разговор? Это был мой первый порыв, я уже усвоил, что в таких непонятных ситуациях лучше говорить как можно меньше. Хоть глупостей не говоришь. Или продолжать разговор? Секунды шли. Если бы я сказал: да-да, я звонил просто поблагодарить, ну, пока, — и положил трубку, скорее всего, тут бы все и закончилось. Накануне вечером мне так примерно все и виделось, похоронить, и привет. Но тут я подумал: какого черта, что я теряю?