Назавтра я его включил, и он отлично заработал. Значит, поперла мне удача. Позвонил Гейр, сказал, сегодня 17 Мая[48] и не пойти ли нам куда-нибудь попраздновать? Он с Кристиной, я и Линда? Я рассказал ему о нашей дискуссии; ну ты даешь, ответил он, есть несколько тем, которые ни за что не надо обсуждать с женщинами. Аборт — одна из них. Ты чего, Карл Уве, почти каждая его делала раз, а то и два. Зачем ты полез в эти дебри? Но позвони ей сейчас, не факт, что все плохо. Наверняка она и думать об этом забыла.

— Я не могу позвонить ей после такого.

— Что может случиться самого страшного? Если она злится на тебя, скажет «нет». Если не злится, скажет «да». Вопрос так и так надо прояснить. Ты же не можешь перестать встречаться с ней только потому, что думаешь, что она, возможно, не хочет тебя видеть.

Я позвонил.

Да, она придет.

Мы сидели во французской «Крепери» и по большей части сравнивали Норвегию со Швецией, это магистральная тема Гейра.

Линда то и дело посматривала в мою сторону, вроде без обиды, но уверился я в этом, только когда мы остались вдвоем. Я стал извиняться, а она сказала, что не за что. Ты просто так думаешь, сказала она. Ничего страшного. А как же Йеппе, подумал я, но, естественно, промолчал. Мы сидели в «Фолькопере». Линда ее обожала. Каждый вечер перед закрытием они исполняли российский гимн, а она любила все русское, особенно Чехова.

— Ты читал Чехова? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Нет? Тебе надо почитать.

Когда она увлекалась, то губы раздвигались раньше, чем говорилось слово, и, пока она говорила, я за ними наблюдал. У нее были красивые губы. А глаза ее, серо-зеленые, были такие красивые, что в них больно было смотреть.

— Мой любимый фильм тоже русский. «Утомленные солнцем». Смотрел?

— Нет, к сожалению.

— Надо нам его как-нибудь посмотреть. Там девчонка играет фантастически. Она пионерка, это такая безумная политическая организация для детей.

Линда засмеялась.

— Мне, похоже, надо много всего тебе показать! Кстати, в «Кварнене» Ярмарка текстов через… пять дней. Я буду читать. Придешь?

— Конечно! А что ты будешь читать?

— Стига Сетербаккена.

— А почему его?

— Я переводила его с норвежского на шведский.

— Правда? А почему мне не сказала?

— Ты не спрашивал, — ответила она и улыбнулась. — Он тоже приедет, я из-за этого нервничаю. Мой норвежский оказался не таким безупречным, как я думала. Но Стиг прочитал книгу и никаких замечаний по переводу не сделал, уже хорошо. Ты с ним знаком?

— «Сиамцы» мне очень понравились.

— Вот их я и переводила. На пару с Гильдой. Помнишь ее?

Я кивнул.

— Но мы можем встретиться и до того. Ты завтра занят?

— Нет, не занят. Хорошо.

Заиграли первые такты российского гимна, Линда встала, набросила куртку и посмотрела на меня:

— Тогда здесь? В восемь?

— Отлично, — сказал я.

На улице у входа мы остановились, к ней домой надо было идти дальше вверх по Хурнсгатан, а кратчайший путь ко мне шел в другую сторону.

— Я тебя провожу, — сказала она. — Можно?

— Конечно, — сказал я.

Мы шли и молчали.

— Странное дело, — сказал я, когда мы свернули на какую-то улочку в сторону Мариабергет. — Мне так нравиться быть с тобой, но я ни слова не могу сказать. Как будто ты на меня немоту наводишь.

— Я заметила, — сказала она, бросив на меня быстрый взгляд. — Ничего страшного. Для меня это роли не играет.

Почему не играет, подумал я. Зачем тебе парень, который ничего не говорит?

Мы снова замолчали. Каменные стены слева и справа усиливали звук шагов по брусчатке.

— Но вечер был хороший, — сказала она.

— Хотя немного странный, — сказал я. — Семнадцатое мая, видимо, у меня в крови, поэтому мне чего-то не хватает. Почему вокруг никто не празднует?

Она легонько провела ладонью по моему предплечью.

В том смысле, что я сказал глупость, но это не страшно?

Мы остановились на улице перед моим домом. Посмотрели друг на друга.

Я сделал шаг вперед и чмокнул ее.

— Тогда до завтра, — сказал я.

— Да. Спокойной ночи, — сказала она.

В дверях я остановился и тут же вышел обратно, я хотел последний раз посмотреть на нее.

Она шла вниз по улице одна.

Я любил ее.

Откуда тогда эта гребаная боль?

На другой день я поработал как обычно, побегал как обычно, устроился на воздухе почитать как обычно, на этот раз в «Лассе в парке», у Лонгхольмена. Но я не мог сконцентрироваться, я думал о Линде. Радовался, что увижу ее, мне ничего другого на свете не хотелось так сильно, но на мыслях о ней словно лежала тень, в отличие от всех прочих моих размышлений.

Почему?

Из-за того, что случилось прежде?

Конечно. Но из-за чего именно, я не знал, я это чувствовал, но поймать чувство и превратить в ясную мысль не получалось.

Разговор не клеился и в этот вечер, но теперь и она скисла, вчерашняя наигранная радость почти развеялась.

Через час мы встали и собрались уходить. На улице она спросила, не хочу ли я зайти к ней на чашку чая.

— С удовольствием, — сказал я.

Когда мы шли по лестнице, я вспомнил интермеццо с польскими близняшками. Хорошая история, но не рассказать, — она выдаст сложность моего чувства к Линде.

— Вот здесь я и живу, — сказала Линда. — Садись, а я пойду чай сделаю.

Квартира была однокомнатная, в одном углу кровать, в другом обеденный стол. Я разулся, но куртку не снял и сел на краешек стула. Напевая под нос, Линда быстро сделала чай. Ставя его передо мной, она сказала:

— Кажется, я начинаю тобой интересоваться, Карл Уве.

«Интересоваться»? И только-то? Да еще сама мне это говорит?

— И ты мне тоже нравишься, — ответил я.

— Правда? — сказала она.

Пауза.

— Думаешь, мы можем стать не только друзьями? — сказала она наконец.

— Я хочу, чтобы мы были друзьями, — сказал я.

Она посмотрела на меня. Потом опустила глаза, заметила, видимо, чашку и поднесла ее к губам.

Я встал.

— У тебя есть друзья-девушки? — спросила она. — Я имею в виду, просто чисто друзья.