– Простите, тетушка, – Ханьвэнь подбирала слова, – я ошиблась.

Что теперь подумает его мать? Ханьвэнь быстро шла по улице, поднимая ногами пыль. Правда, глаза женщины смотрели печально, как у человека, у которого и так есть о чем думать, помимо незнакомки, постучавшейся в дверь.

* * *

Когда Ханьвэнь вернулась, их бригада приводила в порядок старые распылители для пестицидов. В межсезонье бригадир обязательно находил занятия наподобие этого – все что угодно, лишь бы молодежь не просиживала в общежитиях, играя в карты и впустую тратя зимние дни. Обычно Ханьвэнь подобную работу любила – она тщательно осматривала старые инструменты и изучала, каким образом детали складываются в механизм. Особенно ей нравился тот чудесный миг, когда сломанный инструмент снова приходил в движение. После этого она смотрела на собственные руки так, словно они волшебные.

Впрочем, сегодня воодушевление не пришло. В сарай она не заглядывала с тех самых пор, как они с Итянем готовились здесь к экзаменам. Их старый стол сдвинули в угол, и пауки уже успели затянуть его паутиной.

Няньнянь сидела на корточках возле двери. Перед девушкой лежал распылитель. Ханьвэнь тоже взяла распылитель и отошла в сторонку, чтобы не разговаривать с подругой. Усевшись на бетонный блок, она оглядела распылитель. Надавила на рычаг, и из отверстия донеслось тихое шипение. В емкости плескалась молочно-белого цвета жидкость, однако наружу она не поступала. Значит, вышла из строя напорная камера. Ханьвэнь отвинтила присохшую крышку. Когда емкость наконец открылась, в нос ударил резкий, обжигающий запах. Она быстро прикрыла ладонью лицо, однако пары пестицида уже проникли в нос, и у нее закружилась голова. Ханьвэнь поискала платок, который всегда носила с собой, но не нашла.

– Ханьвэнь, живо на улицу, на воздух! Ты чего дожидаешься-то?! – закричала Няньнянь. – Это же опасно!

Ханьвэнь не сдвинулась с места, хотя платок, который бросила ей Няньнянь, взяла. Обвязала платком лицо, и тут все вокруг поплыло у нее перед глазами.

Последние дни она остро нуждалась в подобном ощущении, жаждала освободиться от мира вокруг. Мира, где со всех сторон сыплются вопросы. Ты как? Как настроение? Будто они и сами не знают ответа, будто своей заботой они хотят нарисовать картинку, которой нет. Она уже выбросила стопки писем от матери, буднично избавившись от бумаг, которыми прежде так дорожила. Ее мать наверняка знает про результаты.

Ханьвэнь посмотрела на темное отверстие распылителя. В правом виске стучала боль, и Ханьвэнь прижала к виску пальцы. Последовало недолгое облегчение, но стоило ей отнять руку, как боль вернулась, на этот раз она пульсировала и грозила расползтись.

От дыхания платок трепетал и прилипал к ноздрям, и Ханьвэнь казалось, будто она бесконечно повторяет одно и то же действие. В голове раздавались тяжелые удары. Она подняла руку, чтобы почесаться, и случайно сдвинула платок. Ее опять окутал запах пестицида – он точно ждал ее все это время. В надежде очистить голову Ханьвэнь глубоко вдохнула, но лишь еще больше втянула в себя пестицидные пары.

Один… Два…

Рука выпустила насадку от пульверизатора, и та полетела на пол.

Три… Четыре…

Тело не выдержало. Где-то вдали шумел мир. Ханьвэнь слышала крики – это она сама кричит или еще кто-то?

– Ханьвэнь… Я тебя разыскивал… – говорил чей-то голос.

Обеими руками она потянулась к источнику звука, но нащупала только воздух. В углу, за столом, где они когда-то занимались, она увидела Итяня. Он сидел, опустив голову. Спит ли она, или бодрствует, или это какое-то иное состояние? Перед ней, будто из окна набирающего ход автобуса, проносились события ее жизни. И столько всего ей хотелось удержать: тот день, когда она лучше всех сдала экзамены в лучшую школу Шанхая, сорокалетний юбилей матери, первую встречу с Итянем. Ханьвэнь бросилась к дверям автобуса. “Подождите! Подождите! – повторяла она водителю. – Я выхожу!” Воздух в легких закончился. Где-то рядом галдели утки, однако она их не видела. Они ее зовут? И вот она снова на холме, рядом с ним, а в его руках – шипастая шкурка от каштана.

* * *

Она молчала много дней, молчала в машине, пока ее везли в муниципальную больницу, и в поезде в Шанхай. Слова, огромные и неповоротливые, застревали в горле. Семь дней в поезде она просидела, ссутулившись, у окна, не в силах пошевелиться. Попутчики жалели ее, поили горячей водой из термосов. Ханьвэнь засыпала и просыпалась, но сидела, сгорбленная, в одной и той же неудобной позе. Открывая глаза, она видела, как за окном, словно стирая все события последних лет, проплывают однообразные поля. Ханьвэнь представила, как на вокзал в Шанхае она снова выйдет шестнадцатилетней – незагорелая, полная радости жизни.

Затем она вновь заснула. Она чувствовала чью-то руку у себя на лбу, мозолистую ладонь, бережно потирающую ей лоб. Ханьвэнь хотелось выкрикнуть его имя, но она знала, что эта ладонь принадлежит еще кому-то. Тому, кто бережно укладывал ее в кровать, укрывал одеялами, а затем уменьшал их количество, чтобы ей было удобнее.

И в конце концов ее голос ожил.

Она снова дома, в квартире мамы. Единственным источником света здесь служила лампочка, свисавшая в центре потолка. Кто-то поднес к ее губам ложку горячей жидкости.

Ханьвэнь принюхалась и, даже не видя матери, поняла, что рядом именно она: от рук пахло уксусом. И Ханьвэнь окутало ощущение чистоты, с которым она всегда связывала мать.

– Ма, – сказала она.

Мать, сидящая рядом на деревянной табуретке, шикнула.

– Пей. – Она попыталась втолкнуть ложку в рот Ханьвэнь.

Та отстранилась. Жидкость оказалась горячей и горькой.

– Это лекарство. Надо восстановить кровь. Пей.

Ханьвэнь нехотя открыла рот.

– Ты совсем плоха была. Мне несколько телеграмм из губернской больницы прислали.

– Сколько дней я уже дома? Меня отпустили с работы?

– У тебя нет сил работать.

– И когда мне надо вернуться?

– И чего только я тебя такую прилежную вырастила? – пробормотала мать.

Она положила руку на лоб Ханьвэнь и убрала растрепавшиеся пряди, как делала в детстве, когда Ханьвэнь нездоровилось и у нее поднималась температура.

– Тебе еще долго не надо возвращаться. Может, и вообще никогда.

Ханьвэнь забралась обратно под одеяло, спрятала руки под комковатый хлопок.

Она поняла, что лежит в материнской кровати, огляделась и заметила, что в изножье мать соорудила себе импровизированное ложе. В углу стоял обеденный стол, за которым Ханьвэнь когда-то ела и переписывала тогда еще незнакомые иероглифы. Под столом на полочке мать держала посуду и упаковки риса. В другом углу располагался деревянный сервант с сундучком сверху. В сундучке хранились главные ценности. В серванте – щербатые керамические миски, укрытые белой салфеткой. Портрет отца под отполированным