некоторые из них не хотят ехать в Германию. Во второй вошли дети, «об отправке которых германское посольство не хлопочет». Зато хлопочет администрация детдома, «настаивает на возможно скорейшей отправке их ввиду наличия у этих детей антисоветских настроений»{390}.

Эта информация содержалась в записке исполнявшего обязанности заведующего Вторым Западным отделом НКИД Григория Вайнштейна, подготовленной для беседы Молотова с Шуленбургом. Указывалось также, что Шуленбург будет настаивать на «усилении темпов высылки из пределов СССР германских граждан, находящихся в заключении»{391}. Процесс этот шел ни шатко ни валко. С марта 1940 по март 1941 года советские власти освободили и передали германским властям только 40 человек из числа бывших заключенных или находившихся под следствием{392}.

Советское правительство, судя по всему, не требовало освобождения и выдачи советских граждан, которые могли находиться в германских тюрьмах и лагерях. Во всяком случае, это не отражено в дипломатической переписке. С учетом известных фактов (позиция полпредства в отношении «бывших», фактический саботаж эвакуации представителей «родственных» народов с отошедших к Германии польских территорий), логично выразить сомнение в том, что советская сторона была способна проявить подобный альтруизм.

В общем контексте советской политики прибытие в страну в массовом порядке граждан из-за рубежа (с советскими паспортами или без, соотечественников или представителей «несоветских» народов, в рамках репатриации, эвакуации или иммиграции) воспринималось как нежелательное явление.

В этот контекст органично вписывалось отношение к лицам, которых социалистическое государство, казалось, должно бы приветить не по национально-этническим или юридическим, а по идеологическим соображениям. Речь идет о коммунистах, подвергавшихся преследованиям в нацистской Германии. Советское руководство ровным счетом ничего не сделало для спасения членов братской партии и председателя ее центрального комитета Эрнста Тельмана.

Отчасти это было понятно: зачем хлопотать за тех, кого в СССР могли уничтожить с такой же легкостью, как и в Германии? Ведь по своему размаху репрессии против коммунистов в Советском Союзе были сравнимы с репрессиями против коммунистов в Третьем рейхе. Уничтожались как «собственные» коммунисты, так и коммунисты-иностранцы, рассчитывавшие обрести в СССР политическое убежище. В атмосфере всеобщей подозрительности людей, приехавших из-за рубежа и сохранявших связи с остававшимися там друзьями, родственниками и коллегами, запросто объявляли иностранными агентами и фашистскими наймитами, будь они хоть трижды коммунистами. Заявления Сталина о том, что «не бывало и не может быть случая, чтобы кто-либо мог стать в СССР объектом преследования из-за его национального происхождения»{393} были столь же правдивы, как заявления о том, что «сын за отца не отвечает».

Иностранных коммунистов арестовывали, расстреливали или отправляли в ГУЛАГ. Жертвами сталинского террора стали десятки членов и кандидатов в члены ЦК КПГ. К концу 1930-х годов, кроме Вильгельма Пика и Вальтера Ульбрихта, в живых не осталось ни одного из ключевых руководителей Коммунистической партии Германии. Репрессивное безумие не знало границ. В январе 1989 года на IX съезде Социалистической единой партии Германии была обнародована информация о том, что в Советском Союзе погибли по меньшей мере 242 видных деятеля германской компартии{394}.

После заключения пакта Москва выдала гестапо около 900 немецких и австрийских граждан, многие из которых были антифашистами и преследовались за свои убеждения{395}. Таким образом, забота о Тельмане представлялась по меньшей мере неуместной.

Владимир Павлов вспоминал о напутствии Сталина советским дипломатам, отправлявшимся на работу в полпредство в Берлине. 1 сентября 1939 года к вождю пригласили главу миссии Шкварцева, Павлова и военного атташе Максима Пуркаева. «Сталин сказал, что к нам в Берлине, возможно, будут обращаться разного рода лица по вопросам деятельности находившейся на нелегальном положении компартии Германии. В таких случаях мы должны неизменно отвечать им, что советское полпредство не вмешивается во внутренние дела Германии»{396}.

Прежде советское руководство не было замечено в столь трепетном следовании нормам международного права и дипломатического общения. Советские загранпредставительства широко использовались для организационной и материально-финансовой поддержки коммунистического и революционного движения в зарубежных странах. Отечественная дипломатия грешила этим до последних дней советской власти. Но Германия стала исключением. Сталину не нужны были никакие раздражители в отношениях с Гитлером: слишком многое было поставлено на кон.

Приведем в этой связи некоторые факты о судьбе Эрнста Тельмана, арестованного 3 марта 1933 года и по приказу Гитлера содержавшегося в одиночном заключении.

В сентябре 1935 года заместитель наркома иностранных дел Николай Крестинский в письме заместителю народного комиссара внутренних дел Якову Агранову поднял вопрос о возможности освобождения схваченных нацистами германских коммунистов. В то время, как уже упоминалось, немцы просили отдать им инженера Фукса, и вариант с обменом был вполне реален. Однако Крестинский понимал, что в тогдашней ситуации Тельман – не та фигура, которую выпустит из своих лап Гитлер: гипотетический обмен Тельмана на Фукса был бы со всей очевидностью неравноценным. «Я просил бы Вас выяснить… есть ли среди арестованных в Германии товарищей интересующие нас настолько, что мы могли бы отдать в обмен за них Фукса. Речь, конечно, не может идти о Тельмане, которого менять вообще немцы вряд ли согласятся»{397}.

Положение принципиально изменилось после подписания пакта. В новых условиях Сталин мог настоять на освобождении Тельмана даже до 23 августа, когда оговаривались все условия заключения договора о ненападении и Гитлер готов был идти на любые уступки, лишь бы нейтрализовать СССР на начальном этапе войны. Но Сталин этого не сделал. Фигура такого влиятельного и известного коммунистического деятеля, как Тельман, ему была ни к чему. Достаточно было иметь во главе Коминтерна (серьезно обескровленного репрессиями) такого человека, как Георгий Димитров.

В краткий период советско-германской дружбы полпредство в Берлине не поднимало вопроса об освобождении Тельмана и избегало даже каких-либо контактов с близкими пребывавшего в заключении руководителя КПГ. Любопытно в этой связи то, как сотрудники полпредства, помня о наставлениях Сталина, отреагировали на просьбу о помощи, с которой обратилась к ним жена Эрнста Тельмана, Роза. В воспоминаниях Павлова этот эпизод выглядит вполне презентабельно и достойно. Вместе с Амаяком Кобуловым они приняли Розу Тельман. С сочувствием выслушали рассказ измученной женщины о ее горестной жизни, материальных лишениях. Якобы взяли у нее письма мужа, которые тот написал в тюрьме. Срочно запросили телеграммой Москву и уже на следующий день получили разрешение Молотова выдать Розе Тельман две тысячи марок, пояснив, что помощь оказывается советскими профсоюзами из фонда помощи борцам революции{398}.

Этот рассказ плохо согласуется с архивными документами. Вот что говорилось в шифровке Шкварцева, отправленной 8 ноября 1939 года:

8 ноября в полпредство явилась женщина, назвавшаяся женой Тельмана. Она просила свидания со мной или с Перловым (так именовали Павлова в немецких газетах). Принявшие ее Кобулов и Павлов спросили о целях ее посещения. Женщина передала просьбу мужа узнать, заботится ли о нём Москва. Она хотела передать им для напоминания Москве личные письма Тельмана из тюрьмы. Кобулов писем не принял, несмотря на то, что она настаивала на этом, и ответил, что она может зайти через