крепкой и сильной водки, какую продают только торговым мужикам. Таким зельем он и горластым, и капризным слепым рот затирает и при этом остается больше всех в барышах.

- Еще и к «достойнам» в церкве не ударят, а его раза три к кабаку-то подвезешь, - пояснил его проводник.

- Я для своих артелей большие порядки завел: со мной ходить любят, -хвастался он слепому Матвею, которого принял любовно и весело.

- Я уж всю землю прошел: всякий монастырь и всякую ярмарку понимаю.

- А насчет харча как у тебя?

- Харч у моих слепцов архиерейский. Я люблю сыто кормить и водкой пою, чтобы сидели подолгу и пели густо. Где больше одного дня сидеть не доводится, там уж, известно, не расхарчишься, едят, что подают. Остатки меняю на вино. У меня про слепых - что ни кабак, то и закадышный друг: везде дома. Я и тут лажу, чтобы ребята мои ушки похлебали: подвозят меня к рыбным возам - выпрашиваю.

- Я к тому спросил, как, мол, у тебя там, где долго жить доводится: по ярмаркам, что ли?

- Там, друг сердечный, ни одного дня без варева не живем. Матку нанимаю. Живет она при артели.

- Баба-то?

- А тебе небось девку? У меня одна такая-то, с ребенком ходит. И не зазрится. Было раз дело в Лаврентьевом монастыре, да с рук сошло. Один такой-то шустрой человек-богомолец спрашивал там: «Чей-де ребенок?» А крапивник, мол: в крапиве нашли. «Отчего-де, слышь, не живете в законе?» Да ведь слепых, мол, не венчают: законом заказано. Отстал. Пытали молодцы-то смеяться: «Пущайде он на отца-то бы указал; может, и нас надоумил бы». А то, слышь, никак не разберемся, которой уж год. Матка есть у нас, матка, как и у плотников: она и щи знает стряпать, и баранину не пережигает.

- Насчет харча не сумлевайся. Об этом у меня первая забота. Толкуй дальше!

- По какому у тебя дуван бывает?

- А вот я еще тебя не слыхивал, как поёшь, рано ли встаешь и много ли знаешь. Хвалили тебя, да я не ведаю. Поживи у меня, попытаю.

Пожил Матвей не одни сутки, попел не один десяток «былин» и «сказаний», еще больше того говорком насказал.

Приступили опять к покинутому разговору. Голос также понравился.

- Не бурчишь. Голосом под хорошего дьякона подошел. Дьячишь важно, не скрою.

- Повыдь-ко, паренек, из избы-то!

Проводник Матвея послушался - скрылся.

Лукьян говорил, подмигивая на дверь:

- Один такой-то на слепца рассердился: завел его в дремучий лес зимней порой. Там и замерз старец. Наши деревенские ходили откапывать. Это я к слову: не о том сказать-то хотел.

- Что молодцу-то своему платишь?

- Деньгами в дом, от Святой недели до осенних заговен шесть с полтиной выклянчили на нонешнее лето.

- За экие деньги я тебе в наших местах целое стадо сгоню на выбор.

- Не всякое место такое.

- А по-моему, все по тому же. Умей высмотреть да сумей подойти. А к весне чего же легче! Вот я договорил нонче тринадцать ребят: люблю, чтобы за слепым, как следует за дитей, попечение было настоящее. Я всех этих ребят всего к семи старикам поставлю, ты - осьмой. Который слаб - того водят по трое; один ноги учит переставлять, двое пьяного носят. Иной доглядывает, а другому еще учиться надо.

- Вот слушай-ко: всех ребят заговорил на год. Одну дальную артель они сводят, я их к другой приставлю, к ближней. Двум парням положил по 10, девять пойдут за 8 рублев с полтиной, а одному твоя же цена - шесть рублей с гривной. Один шустрой, уховертый парень, за 20 рублев слажен, потому -ходит на десятой год и мне словно сын родной. И не сирота, а уходит своей волей от отца с матерью. Лучше его нашего ремесла никому так не спознать: на печатную сажень сквозь землю видит. Дешевые ребята - дурашные: зато им и цена такая.

- Одного такого-то барин один в Тифине-городе спрашивает: «Нешто, говорит, тебе со слепыми-то лучше ходить, чем дома жить у родителев?» -«Лучше», - сказывает. «А чем лучше?» - «Здесь баранок много».

А другой такой же раз всю артель зарезал: под Москвой было. Архимандрит шел. Остановился. Подозвал его. Он у него милостынки сейчас же попросил. А тот положил ему так-то руку на голову и спрашивает: «На чье ты имя подаяние просишь?» А наш тут и рот разинул - молчит. «Кого ради милостыню просишь?» А про старичков, слышь: «А ты, говорит, какие слова мне сказал, когда у меня подания попросил?» А Христа ради, говорит. «Кто же Христос был?» Не знаю, слышь. Он и другого, и третьего: один ответ. Начал он нас, архимандрит, стыдить, да при всем-то при народе, да слова-то жалостливые, да говорит-то так мягко и вразумительно, что у меня аж борода зачесалась. Уж и колотил я ребят-то после того, потому так и сказал архимандрит-от: «Я-де вас запомнил, и другой раз придете к нам да таких ребят приведете, да узнаю я их, да и в ограду, слышь, не пущу». А монастырь свята-то Троица много народу собирает. Кто их пострелят учить-то станет? У нас и мастеров таких нет. Не каждый и слепец про то ведает.

- Ты-то, Матвей, знаешь ли?

- Мне один богомолец толковал. Да я и «Сон Богородицы» знаю и пою, когда кто пожелает. Я и про Голубиную книгу знаю, а это не всякой может.

- Вот и послушай теперь. Смекни-ко, сколько я на ребят извожу денег?

- Я смекнул: 130 рублев.

- С рублем - по-моему. Вот ты теперь меня и не прижимай. Не запрашивай много денег, а спроси так, чтобы нам не разойтись, - сказал Лукьян, и глаза его впились в лицо слепого Матвея.

Хотел он в них читать и ничего не видел: видно одно рябое лицо.

«Оспа избила», - подумал безногий.

Видны две глазные щели и морщинки на веках, и лоб ниспустился, словно стянуло его туда, в это самое приметное на лице место.

«Вправду слепой, верно сказывали, - опять подумал. - Это не то что чертовик-солдат безрукий. Как обошел он меня! Вовек не забыть!»

Привел он себе на память одного старого товарища и спутника.

«Как на мир выходит, так и начнет иглой глаза стрекать. На тот конец и верешок зеркальца носил при себе. Поставит против себя зеркальцо, сядет. Вынет иглу,