Мыши бегали по полу. Мерзкие твари, они плодились прямо у меня на глазах. Они цеплялись мне за ноги, и моя кожа явственно ощущала их шершавую шкурку. Почти все они были жирные, но иногда среди них попадались и тощие, и эти, костлявые, были еще гадливей.

Маша забилась в угол за дверью и прикрывала лицо рукой.

Она, видно, совсем дура.

– Маша, зачем ты впустила мышей?!

Жена молчала. Из-под ее задранной вверх, защищающейся руки на меня с ужасом смотрели два глаза.

Я всмотрелся в нее повнимательней и уловил в этом взгляде и кое-что еще…

Я понял: это было торжество.

В общем, она добилась того, чего хотела.

В последнее время это и так висело в нашем доме: так больше продолжаться не может, кто-то должен уйти!

Я не хочу быть мышиным королем.

А ведь это – именно то, чего ей всегда хотелось!

Но я никогда, ни дня в нашей совместной жизни не соответствовал ее ожиданиям. Значит, уйду я. Хлопать дверью не буду. В конце концов, я на свои кровно заработанные деньги покупал и ставил эти двери. Я все оставлю ей. Никаких разменов жилплощади. Нет. Я просто оставлю ее в этом ужасе, она же его все равно не замечает! Она еще молода.

На мое место придет другой, и тогда он станет мышиным королем.

А мне и так хорошо.

У меня ничего нет, но у меня есть больной монстр.

И я его никому не отдам!

Они меня недолго уговаривали.

Точнее, вообще не уговаривали.

Надо же, какими креативными и ответственными могут быть, оказывается, мои близкие!

Раньше, когда дело касалось немедленного принятия какого-либо решения, их излюбленной манерой было топтаться на месте и в конце концов в той или иной форме вытягивать окончательный ответ из меня, таким образом переваливая с себя всю ответственность.

Даже если это была и не моя идея.

Все равно, я же типа мужчина!

А тут скооперировались сами, и даже деньги быстренько откуда-то нашлись.

– Платоша, ты полежишь там пару неделек, прокапаешься – и все, как новенький выйдешь, – сказала моя мать, изо всех сил пытаясь смотреть мне прямо в глаза. Но взгляд у нее получился какой-то виновато-неопределенный.

А жена лишь изображала участие, а на самом деле пребывала в глубочайшей обиде за то, что я поднял на нее руку. Что бы она ни говорила вслух, но вот эти поджатые губы, со всегда одинаковой, на все случаи жизни, бледно-розовой помадой, выдавали ее с головой.

Да я и не сомневался ни минуты.

Я виноват.

Я и никто другой.

Но мне и на самом деле все это было уже совершенно безразлично.

Елисея же на выходные в итоге забрали родители Маши.

Уж не знаю, чего там наплела им про меня жена, но теперь мне это тоже стало совершенно безразлично.

Единственное, что немного меня смущало, так это вопрос денег. У нас в доме их точно не было. Мать могла снять с книжки, ну это еще полбеды. Намного хуже, если моя зажиточная теща участвует еще и рублем в этом процессе!

Теперь я ощущал себя червем, растоптанным в мышином царстве.

На стоянке рядом с больницей Маша долго и неумело парковалась.

Зачем-то заставила выйти мою мать на улицу, под промозглый ветер, сумбурно пояснив, что потом ей, с ее габаритами, мол, неудобно будет дверь открыть.

Моя мать давно уже была заметно полновата, но Маша в ее возрасте будет точно такой же, я в этом не сомневался.

Хотя, конечно, они разные. В чем-то главном. Вот так, на поверхности, как будто бы мать с дочкой: та же печать усталости на лице, те же серые, неинтересные вещи надеты на тело. Но только мама, как это принято обозначать у нашего народа, интеллигентная женщина.

Ей всегда неудобно что-то попросить для себя лично, ей всегда неудобно что-то хотеть, неловко ей все что-то…

И Маша тоже особо ничего не хочет, но по другой причине: ей просто лень. Неохота ей вылезать за границы мышиного царства, ведь все в нем давно придумали за нее. И меня, выходит, тоже придумали…

Заставить их хоть что-то сделать может только угроза краха. Вот я и предоставил им такую возможность!

Если бы я оставался не опасен (в их понимании – не опустился бы до рукоприкладства), ну так, тихо-мирно, месяц за месяцем, спивался бы в своей комнатке, выполнял бы несложные функции в семье, мнение бы свое фрагментарно куда-нибудь вставлял, то тогда бы они и свыклись постепенно.

И в этом заключается самый ужас.

Ведь так живет подавляющее большинство мужчин в нашей стране!

В самом активном и деятельном возрасте.

Я ухмыльнулся. Стыда не было. Страха тоже. И вообще ничего не было, только констатация фактов.

В больнице при входе сидит охранник.

«Мы договаривались».

Мать назвала имя-отчество какого-то врача-еврея.

Врачи, они почти все евреи. Я помню это с детства. Я тогда много болел, а мать все таскала меня то к гомеопату, то к аллергологу.

Ей бы в спорт меня тогда отдать. В серьезный какой-нибудь, мужской спорт.

Ох, мама…

А папа что? А папа почти всегда безмолвствовал, живя по описанному выше мышиному сценарию. Тихо-мирно запирался после работы в своей комнатке.

Надо же, а до конца ведь так и не спился до сих пор!

Сколько его помню, он просто существует. И иногда даже имеет свое мнение.

У медсестры нет задницы. Даже у худосочных моделей бывают задницы. А у этой, не такой уж, кстати, и тощей, нет совсем.

Доктор не старый. Моложе отца. Говорит вежливо, но безразличием так и несет от него.

Ну а что…

Я же не Павел Воля. И тем более не Хабенский. И даже не этот… который больше, чем снимается, появляется в скандальных хрониках. Забыл фамилию. Страшненький такой, полудебилов часто играет, но роли все проходные, второго плана.

Мать с женой, по счастью, быстро выпроводили.

– Платон, я приеду завтра, – сухо бросила напоследок Маша.

Пускай приезжает, только зачем?!

Телефон не отобрали, это самое главное. У меня в нем музыка, а что тут телевизора нет в лечебных целях – так это не проблема, мне он и так задаром не нужен.

И то, что вай-фая нет, тоже к лучшему.

Чего я там еще до сих пор не видел, в этих соцсетях?!

Сытые, довольные рожи на каждой фотографии только и думают о том, в чем бы друг друга переплюнуть.

Типа того,