чувство (о, сколько раз в ее текстах встречалось слово «настоящее»!), и им, то есть мной, все это время, оказывается, ловко манипулировали, чтобы не просто банально совратить, но заставить что-то чувствовать, любить…

И ей удалось это сделать.

Браво, мои аплодисменты!

Мне горько, мне больно, что единственный яркий свет в моей никчемной (кто бы спорил?) жизни оказался лживой надеждой во мраке и хаосе.

К тому моменту, когда я пришел забирать Елисея из бассейна, я выпил уже не менее полулитра водки.

Потом весь вечер задним фоном я слышал недовольный голос Маши, хныканье сына и новости по телевизору.

А потом я провалился в пустоту.

Уже под утро мне приснился профессор: он сидел в какой-то темной, смрадной комнате, и у него не было обеих ног. Даже в полумраке я отчетливо рассмотрел, что лицо его выражало нечеловеческое страдание.

И еще прямо перед моим пробуждением из распахнутого окна вдруг прилетел запах дивных весенних цветов. Я почему-то решил, что это жасмин.

Какая дикость, какой бред…

Я встал, открыл окно – жасмина под окнами моей панельной новостройки не было и быть не могло, часы показывали шесть утра, в доме все еще спали, я нехотя закурил в туалете и тут же, бросив под себя окурок, почувствовал, что не в состоянии встать с унитаза.

Меня словно придавила тяжелая, свинцовая плита, сплющив все внутренности. Это мешало мне думать, я не понимал, что я должен делать сегодня, завтра, вообще…

Я хотел пойти обратно в постель, но спать уже не мог. Я вообще ничего не хотел, кроме одного: самоустраниться.

«А хули» – точнее и не скажешь…

46

Я сильно порезала ноготь.

Обычными маникюрными ножницами.

Хотела аккуратно состричь едва заметный заусенчик, но левая нога, закинутая на бортик ванной, соскользнула в самый неподходящий момент, и я чуть не пропорола себе большой палец!

Дерьмо, тупые ножницы, дерьмо и ванная эта… сколько же еще профессор будет терпеть мое присутствие в этом доме, сколько же еще боли мне нужно будет принять, чтобы расплатиться с ним за Кипр?!

Операция назначена на пятницу – это через три дня. Он сказал, что реабилитация будет длиться месяц, а по факту, считай, два-три месяца я опять буду испытывать боли и общее недомогание.

Знаем – проходили…

Платон не звонил уже два дня.

Пару раз я набирала ему сама: вчера днем и сегодня, десять минут назад, но он опять не ответил. Гудки есть, а трубку не снимает.

Такого еще никогда не было.

Вероника Андреевна со своим баблом, конечно, занимала сейчас в моих мыслях далеко не первое место, но все же заноза-ревность, подсаженная профессором, нет-нет да и напоминала о себе.

Вот так и вышло: сложился мой пазл, моя хрустальная картинка мира, а я и встала подле нее, открыв от счастья рот.

А теперь…

Теперь я ощущала, как отваливались от нее кусочки то с одного, то с другого бока.

Вчера я сходила на собеседование к тем людям, которым порекомендовал меня Платон.

Два хорошо одетых мужика в небольшом, но приличном офисе в центре Москвы, в меру наглые, в меру обаятельные, расспросили меня подробно, чем и когда я занималась, угостили настоящим китайским чаем, ненавязчиво попросили заполнить анкету и обещали дать ответ через пару недель.

Интуитивно я почувствовала: шанс есть. Вроде бы я им понравилась.

А мне понравилось то, что они исключительно по-деловому, без масляных глаз, оценили не только мои внешние данные, а прежде всего мои прежние успехи в работе.

Или геи, или счастливы уже с кем-то в любви, или их мозг давно заточен исключительно на бизнес.

Лично меня устраивал любой из этих вариантов.

Но вчерашний разговор с Адой в ее офисе, куда я отправилась сразу же после собеседования, быстро принял гнетущий для нас обеих оборот. В моей просьбе обставить дело так, будто бы это именно она нашла для меня работу, она мне сразу и категорично отказала. Причина? Да такая же, как и у профессора. Она просто во все это не верила. В то, что я готова начать все с нуля. В то, что я готова пахать по десять часов в сутки за какие-то две тысячи долларов в месяц.

«Я тебе не верю», – сказала сестра, а потом, пытаясь говорить как можно более ласково, намекнула на то, что данное мое решение есть результат неустойчивого психического состояния.

В процессе разговора она подошла к подоконнику и вдруг схватила те ноты с песней «Любимая моя» (ох, ничего ведь не укрылось от ее глаз!), повертела их в руках, усмехнулась, а потом, подытожив совершенно пустой для меня разговор, сказала, что всему виной происшествие на Кипре и мне необходимо восстановить свое психическое равновесие и отдохнуть.

Я возразила.

Я сказала, что совсем не устала, и спросила: «От чего же мне отдыхать, если я вот уже третий год отдыхаю?!»

Она кивнула головой на ноты и ответила: «От него».

Теперь во мне поселилась злоба.

Пока еще не настоящая злость, которая могла бы взять да и родить действие, а именно гаденькая, отупляющая, бессильная злоба.

Злоба на профессора, на сестру, на жизнь, но самое главное – на Платона.

Я постоянно придумывала какие-то оправдания его поведению и в ту же минуту их сама же и разрушала.

Нет и быть не может никакой причины, кроме физической смерти, по которой за двое суток невозможно было бы позвонить или написать мне!

Или кинуть сообщение в соцсеть. Хоть как-то, смайликом, одним коротким словом намекнуть, что он получает мои сообщения и видит мои звонки.

С каждой минутой я все больше и больше убеждала себя в том, что таким образом он просто стремится от меня избавиться.

Сказать напрямую – кишка тонка, значит, он еще и трус ко всему прочему!

В безусловной еще вчера неправоте профессора и Ады теперь я стала видеть и здравый смысл.

И еще в голове навязчивым маятником с кукушкой стучало Гришкино: «Счастья тебе с настоящим мужчиной!» – или что там было в этом духе?!

И то, что Платон нашел мне работу (на которую еще не факт, что меня вообще возьмут!), очень стройно вписывалось в ту конструкцию, в которой он таким образом вдруг захотел от меня избавиться.

И да, есть вопрос, который я почему-то ему не задала: а кто ему эти люди и откуда он их вообще знает?!

Так, на поверхности выходит, что он типа порядочный, ответственный человек (надо