же!), побеспокоился о моем будущем. Вот именно, что – «типа»…

Возможно, он опять спутался с Вероникой Андреевной.

Из-за денег, из-за безысходности.

Она же хотела его, любого, значит, эта тварь ничем не погнушается!

И что ей с того, что она ему, мягко говоря, неприятна?

Остался без денег и на собственной шкуре узнал, что это такое – заваривать один и тот же пакетик дешевого суррогатного чая по нескольку раз.

Ну, если это и правда так, значит, он еще и потаскуха.

Мужского пола.

А что? Сейчас их развелось даже больше, чем женского!

Теперь я панически боялась писать ему.

То, что мне так помогало не слететь с катушек, то, что, по сути, если и не убирало, то ощутимо притупляло мои прежние страхи, эти мои откровения перед безликими читателями, после ситуации с кипрским автобусом превратились в новую фобию.

Может, это действительно тяжелое психическое заболевание стало у меня развиваться, но только я почти наверняка знала: что бы я теперь ни написала, в той или иной форме это сбудется.

Да, я настойчиво убеждала себя в том, что кошмар на Кипре был совпадением, но если бы только один этот факт имел место быть, если бы…

«Они едут в Одессу и проводят там целую неделю, никого не замечая вокруг. Они пьяны, они счастливы».

Вот это вот – когда?

Десятое декабря. За три месяца до…

Тогда я еще плохо знала Платона.

Я просто фантазировала.

Бред, сумасшествие…

Единственным разумным объяснением всего этого было наличие у меня врожденной женской интуиции, ну догадывалась я, базара нет, что он почти с самого начала неровно дышал в мою сторону, догадывалась… Но про такое, как сбылось, даже думать не мечтала, уверенная в том, что так – не бывает!

«Герои попадают в экстремальную ситуацию» – а вот эта пометочка в «заметках» телефона точно была сделана на Кипре, в первый-второй день отдыха.

Я сидела одна на террасе и долго выжимала из себя, что бы такое им придумать, моим героям, чтобы раскрыть и характеры, и истинное отношение к друг другу.

Цунами? Сцену, где она тонет, а он, не умея плавать, ее спасает? Пожар, революцию?

Мои опусы к тому моменту ведь постоянно читало уже как минимум десятка три человек.

Я зацепила их, и они до сих пор хотели продолжения…

Моя безликая публика, что б вы понимали во всем этом на самом деле!

Слова – это просто слова, даже если бы я знала все, что существуют в этом мире во всех языках, то их все равно никогда бы не хватило, чтобы описать, КАК это все было на самом деле!

Мои читатели были недовольны, что я как-то скупо, избегая физиологических подробностей, описала сцену близости.

А там и не было никаких подробностей, по крайней мере в их представлении об этом.

Но им, убогим, этого не понять.

Ну кто из нас, из человеков, любил по-настоящему, полностью растворяясь в другом и не жалея ни единой частицы себя?

Вот, то-то же! Единицы…

Они бы поняли.

Но их нет среди тех, кто проводит вечера в соцсетях.

Они смотрят на звезды, думая о чем-то своем, они тихо и благодарно плачут, они умирают и воскресают каждый день, они несут в себе свою вселенную, и чужая им не нужна.

Если разделить часы на минуты, минуты на секунды, секунды на мгновенья, а потом это все сложить – получится целая гора песка.

Это столько, сколько я не слышу Платона.

Эта тяжесть придавливает меня, она не дает мне нормально дышать, теперь я могу только тихо скулить на кафельном полу в ванной и размазывать кровь по ноге, сил нет даже на то, чтобы выместить злобу на гадкие ножницы, протянуть к ним руку и закинуть в дальний угол.

Я больше ни о чем не могу думать, в голове только Платон.

Но пушинки-воспоминания – и легкие, и тяжелые одновременно – сейчас только мучают, кружа надо мной и улетая куда-то.

Читатели мои все ждут, но, боюсь, больше они ничего не дождутся.

Игра окончена.

Мне надо куда-то бежать, надо что-то делать, но я не могу даже встать, эта гора песка не дает мне сдвинуться с места.

Его нет в соцсетях – я проверяла. И он не пишет, он не звонит…

Платон, сжалься надо мной, так нельзя, нельзя так!

Платон, я люблю тебя.

47

Сегодня с утра я еле-еле вспомнил, какой на дворе год.

И начал-то вспоминать, думая о том, что мы с Алисой еще в том году познакомились.

Вот и заело: какой же по счету новый год я не так уж и давно встречал здесь, с семьей?

Господи, человека от скотины отделяет всего лишь пара нужных извилин в башке.

А меня чего-то совсем закоротило, наглухо.

Еще какой-то месяц назад, да что там месяц, может, неделю с небольшим, я ждал его, нового утра, редкого московского солнышка в небе за окном и первого глотка кофе. Неужели у еды был вкус, неужели окружающие люди вызывали у меня хоть какой-то интерес?!

Работа в клубе, как в яму, провалилась куда-то в прошлое.

А ведь и там были радостные дни.

Как будто все из другой жизни.

Но я еще помнил то ощущение свободы, почти полета, в котором я жил первые дни, когда расторгнул контракт с клубом.

А потом что-то стало надвигаться, что-то темное замыкало меня в свое кольцо, поначалу как будто бы и незаметно: в дребезжании соседской дрели, в Машиных сжатых губах, в дешевом кофе, в потертых прошлогодних сапожках Елисея, в профессоре на моей лестничной клетке, в болезни Аркадия.

И закончилось все предательством Алисы.

И теперь это темное захватило в себя все мое мироощущение.

До недавнего времени пусть и мелкие, бытовые, но у меня всегда были планы на день.

А теперь и этого не стало.

Как можно строить планы, если разлепить глаза и встать с кровати – и то уже подвиг?!

А позавчера меня рвало в сортире, мерзко так, сначала дешевым спиртом (а ведь на бутылке почему-то было написано «коньяк»), а потом – пустым больным желудком.

Свою кожу я теперь ощущал лишь одним воспаленным, зудящим пятном.

Теперь у меня чесались не только руки, у меня чесалось и лицо, и даже, простите, жопа.

А вчера вроде как теща сюда приезжала, бурчала и охала не переставая и все что-то нашептывала Елисею на ушко, а потом брезгливо так, будто боясь