стала выводить меня из себя еще больше, чем открытый конфликт.

Я просто не знала, чего теперь от него можно ожидать!

А то, что у него припасен следующий ход, – так я в этом и не сомневалась.

В моей голове засвербила одна тревожная мысль: а что если он решил зайти с другой стороны, со стороны Платона?

В конце концов, он известный в Москве врач, а у врачей, как и в любом сообществе, должна быть своя взаимовыручка.

Возможно, он уже встречался или разговаривал по телефону с теми, кто лечит Платона.

На что он их мог уговорить, чем подкупить?

То, что при желании с его стороны это вполне себе осуществимо, – так это сто процентов!

Профессор был из тех людей, что всегда хладнокровно и последовательно идут к своей цели.

Уж мне ли этого не знать!

За два года он превратил меня – да, раздавленную, да, пережившую горе, но все же большую часть жизни целеустремленную и самостоятельную женщину – в нарядный сорняк, который даже с собственной сестрой не может встретиться без его ведома.

Сама виновата – это да…

Кто ж спорит.

Надо было сопротивляться.

Но не было воли.

Потому что не было смысла.

Да и он, профессор, мог бы получить меня по-другому.

Любил бы он меня по-настоящему, тогда бы он не тело мое хотел совершенствовать, а помогал бы в первую очередь мне личность в себе не убить. И делал бы это сам, а не с помощью сомнительных психологов!

И вот это было, пожалуй, самой главной, единственно важной, перекрывающей все остальное моей претензией к нашей связи.

Что бы он ни придумал теперь, как бы ни менял свое внешнее ко мне отношение, наша связь навсегда останется для меня не тем взрывным, болезненным сексом, что сблизил нас поначалу, не чувством защищенности, которое профессор давал мне долгое время, не милыми пикировками за совместными завтраками, не трогательной заботой о здоровье друг друга, а давящим ошейником на шее.

Любовь не подразумевает капканов, она не может шептать на ушко варианты хитроумных манипуляций.

Любовь – это когда твое собственное «я» становится ровно в два раза больше, принимая в себя «я» другого человека.

Любовь – это когда мысли и чувства другого человека порой важнее его реальных действий.

Ведь действия как слова: среди сотен наших действий правильных, тех, что идут от порыва сердца, от истинного желания, очень, очень мало…

Жить с кем-то вообще сложно, и все это очень важно: вовремя смолчать, к месту сказать, напомнить или забыть, укутать пледом и вспомнить про таблетку, но все это немножко не про это…

И профессор это прекрасно понимает.

А это значит, что у него есть план.

В противном случае он давно бы уже указал мне на дверь.

Ада звонит почти каждый день, но после того, как она озвучила мне свою категоричную позицию о моих отношениях с Платоном, я не чувствовала к Аде ничего, кроме печальной пустоты.

Да я и не надеялась на то, что все это ей должно понравиться, я не предполагала каких-то конкретных вспомогательных действий с ее стороны, но, если честно, я была уверена в том, что она внимательно меня выслушает, пропустит мою проблему через себя и попытается помочь хотя бы советом!

А теперь вот я снова «одна в поле воин».

Но разница между тем одиночеством, в котором я оказалась после аварии, и этим, новым, – огромна.

Сегодня внутри меня есть свет, какого не было раньше!

Он зародился на кончиках пальцев Платона, держащих меня за плечи, он набирал свою силу в наших взглядах, стремился вырываться наружу из нежных красок утреннего неба на Кипре, бушевал в шуме прибоя и, вспыхнув в ту самую ночь, озарил всю мою жизнь!

И вдруг я поняла: если я завтра умру, то покину этот мир с блаженной улыбкой на лице, а не с гримасой отчаянья и боли, как было бы еще каких-то полгода назад.

51

Болт я свинтил еще вчера, перед вечерним обходом.

Сначала хотел было выкинуть его в окно или в мусорный бак, но потом подумал: могут найти, догадаться и проверять еще все здесь начнут. Короче говоря, я тайком подсунул его Маше в сумочку. Она рассеянная стала в последнее время, я это вижу… Туговато ей без меня, но это ничего, она привыкнет, она справится. И мать у нее хорошая, хваткая женщина, недаром бухгалтерша. Поначалу, конечно, будет тяжеловато, но потом они смогут, они должны поставить на ноги Елисея, ну куда ж они денутся, жизнь же должна продолжаться!

Жизнь – спичка, любовь – пламя.

Не моя мысль, ведь сказано что-то подобное было тысячи и тысячи раз до меня, но все истинное, вымученное живет как раз таки вот в таких банальностях…

Сколько горит спичка, столько и длится жизнь, все до – это подготовка, все после – пустая трата времени в надежде, что где-то там еще, быть может, уготованы для нас бесчисленные спички. А я все равно хочу вытащить эту, свою, после этой я не хочу никакой другой, да и не было никогда никакой другой, мне только эта нужна, моя, но как же она быстро сгорает, боже, как быстро!

А ведь она пыталась тогда, в ту ночь на море, уйти и все оборвать, не дать до конца разжечься и вспыхнуть, а ведь она всегда знала, что это бесполезно – куда-то бежать, а пытался бы я бежать – она бы меня догнала, какая разница?!

Я и она – одна и та же душа, трепещущая, сомневающаяся и так дико, неистово истосковавшаяся по любви.

А спичка-то наша ведь до сих пор не погасла, нет…

И вот, пока она догорает, я должен в ее всепрощающем пламени совершить единственное, что может нас спасти, что может оправдать наши никчемные жизни: уйти в это пламя, уйти, чтобы остаться с ней навсегда…

Шаг, переходящий в падение.

И он совсем небольшой, этот шаг.

Я возьму ее в свои руки, она же будет спиной к ветру, она и не поймет, что я задумал, всего один миг, а потом мы будем летать.

Вечно.

Только с ней одной.

Я знаю, как они это называют: маниакально-депрессивный психоз. Пусть так, определяйте меня как хотите, я совсем не в обиде за то, что вы пишете в наших больничных историях. Большая часть ваших пациентов – счастливцы, которым сам Он улыбнулся и в темечко поцеловал, а вам же просто