душу насквозь отполированным ноготочком, ее потом можно будет залатать скотчем, надуть заново и сделать вид, что все нормально!

Ты второй день кряду приходишь сюда, болтаешь вздор, сигареты мне покупаешь…

Спасибо, мне не нужно твое участие, мне не нужны твои вечно влажные глаза, мне нужно только одно: поскорей заснуть и оказаться там, на берегу, где не лгало хотя бы твое тело.

Или как?! Что, это была такая же часть твоего плана?

Ну что ж ты тогда подробности опустила, им же всем был интересен размер, ширина и глубина!

Тебе вон в комментах так прямо и написали: «Отстой, давай подробности!» – а ты вся из себя воспитанная, возвышенная, даже не удосужилась ответить им…

Не разум, нет, мое тело, предательски, дрожащее от каждого стука дверей в коридоре: «А вдруг это ты вернулась?» – отказывается до сих пор во все это до конца поверить…

Когда ты уйдешь, я снова и снова буду слушать его, но только когда ты уйдешь.

При тебе нельзя, нет, если я позволю себе это, если хоть на минуту отпущу себя, тогда я возьму и проткну тебя тем, что у сестрички медицинской должно лежать в процедурной на столе, как же это называется… вроде корнцанг, и откуда я знаю это слово? А… это же ты любишь умные слова, а корнцанг – это точно из твоей оперы, как ты там себя назвала, «детище Франкенштейна»?! Пока ты спала под очередным наркозом, твой профессор тебе в голову чип какой-то вшил, а самое главное, что там было, он ловко вытащил, не поняла?!

У тебя же давно уже нет души, убогая ты моя. Она была когда-то, и там, на море, ты зачем-то про это вспомнила, ты так прощалась с ней, да, я только теперь это понял…

А теперь ты стоишь тут, напротив, умничаешь и лучше меня знаешь, как мне лучше.

А как мне лучше: стать одним из вас, среди мороженых устриц и пересушенных сигар делать вид, что все в жизни получилось?! Мимикрировать в ваш картонный мир хоть кем, хоть как-то, и тут и там подкорректированным, подправленным, и искусственно начать сосуществовать рядом с вами?!

Вы же почти ничего не чувствуете, вы же под анестезией давно…

Вот именно, что существовать, а там, тогда, с тобой я ведь жил, вдох-выдох полной грудью!

И ты приняла меня таким, какой я есть, и, знаешь, спасибо тебе за это, спасибо в тысячный раз, я запечатаю этот самый яркий отрывок моей собственной книги, закатаю его в те камни, у которых мы стояли возле кристального родника, у которых я понял, ради чего я мучился, живя тридцать с лишним лет на этом свете…

Кстати, а что же ты про это тоже ничего не написала, а?!

Не святое, то, что трогать нельзя, в тебе говорит, нет, ты боишься просто, что тот, наверху, кто нас, как шахматы, туда-сюда переставляет, вселит твою гиблую душу вон в ту, например, озябшую от ветра ворону, и будешь ты, всегда одинокая, всеми нелюбимая, искать для себя жалкие крохи все последующие жизни.

Но я-то еще пока держусь, хотя вот она, черта, совсем рядом…

После каждого твоего ухода я касаюсь ее большими пальцами ног и все-таки отхожу назад только потому, что после тебя Маша приходит, а она всегда рассказывает мне про Елисея и даже приносит на кончиках волос его запах…

Но если ты вдруг вернешься сейчас, придумав, что что-то забыла, я скажу тебе все это, все, что ты пытаешься из меня выдавить!

А ты же другое хочешь услышать, верно?!

Я знаю, что другое, поэтому я тебя берегу, поэтому я прячусь здесь…

И каждый раз, когда ты садишься за руль своей машины, уходя от меня, я боюсь за тебя, боюсь, что ты своим извращенным мозгом неверно истолкуешь мое к тебе внешнее безразличие, заплачешь душераздирающе и горько, как только ты умеешь, потеряешь контроль и, повинуясь внезапному импульсу, полетишь кратчайшей дорогой на встречу со своими родителями, потому что только так ты сможешь вновь обрести себе душу!

Да ладно, я не виню тебя ни в чем, я все тебе уже давно простил…

И ты прости.

В моей палате нет телевизора – не положено. Типа того, что агрессию или депрессию ящик может только усугубить.

Хорошо, хоть телефон не отобрали, а там – музыка, а что мне еще надо?

«Падаю, и не больно, думаю, но не вижу, кожа моя ослепла, ты от меня ушла… Тьма меня задушила, спрятала, как могла, плечи сжимают горло, пыль заполняет вены, тело мое остыло, ты от меня ушла… Кожа моя ослепла, холодно мне и стыдно, сделала и довольна, ты от меня ушла… глупо бояться пепла, спрятался – и не видно, нет меня – и не больно, падаю ниже нуля…»

Это поет Леня Федоров.

Только он, в отличие от меня, гений. Если бы я его сейчас встретил, я бы задал ему только один вопрос: «Хочешь ли ты, Леня, чтобы наступило завтра?»

50

В квартире на Пятницкой жить стало совсем невыносимо.

Теперь профессор включил новую программу под названием «жалость».

Его давление и издевки вдруг разом куда-то исчезли, но я-то знала, эта доброжелательность и сочувствие – продуманная тактика, как почва для его дальнейших действий!

Он вообще перестал упоминать Платона и даже ни на что не намекал, так, как будто днями раньше и не было никаких разговоров. Он перестал говорить про мою операцию, как будто бы и забыл про нее, как будто бы это важнейшее в его ремесле событие никогда и не обсуждалось между нами!

Он не спрашивал про то, когда я планирую выходить на работу и планирую ли вообще.

Будто бы я просто неудачно пошутила на этот счет.

Профессор до ночи пропадал в клинике, почти не звонил мне днем и всем своим поведением демонстрировал спокойствие и доверие.

Зато когда он бывал дома, то ненавязчиво, как будто бы между прочим, спрашивал, не надо ли мне чего: начиная от чая и заканчивая деньгами на новую одежду.

Во как! Вообще-то профессор был всегда скрягой и эгоистом…

Да, он тратился на меня, с тех пор как мы стали вместе жить, но всегда регламентированно и в рамках установленного бюджета.

А уж про чай в постель…

Знаки внимания, цветы и подарки без повода никогда не вписывались в его стиль отношений с женщинами.

Ну, по крайней мере, со мной.

И эта новая игра