– Вы все его так затиранили своими наставлениями, что он уже шагу ступить боится. Постоянно все на ваш суд выносить, сама подумай… Он так вообще никогда не женится.

– А ты не думаешь, что Мишка ждет, чтобы мы приняли за него какое-то решение? Пошли, уже Перхушково…

Три лета на Николиной Горе семья обсуждала вопрос возможной женитьбы Мишки. Что он был маменький сыночек, осиротевший со смертью тети Милы, было ясно. Что никогда не выстроит жизнь без помощи семьи – тоже. У Мишки завязался роман с разведенной женщиной, старше него, у которой была дочь. Алка с Ирой, и их матери бесконечно и безысходно решали вопрос: что лучше, а может, что есть меньшее зло… С одной стороны, женщина с ребенком, разве он не в состоянии найти себе что-то лучшее? С другой стороны, а может, и не в состоянии, может, ему и стоит прислониться к этой?

– Мамочка, папа… вы приехали! Мы уже три поезда встретили, а вас все нет. Нет, бабуля не приехала, деда говорит, что впятером в машине, да еще ваши сумки… Машина может сломаться.

Соломон, тщательно вглядываясь в дорогу, как правило пустынную, осторожно ехал в сторону Николиной Горы. Сорок километров в час. Не больше.

– Ала, не отвлекай меня. Да, мама здорова. Можно подумать, тебя это интересует. Ты привезла ей лекарства? Не отвлекай меня, сейчас будет пост ГАИ. В прошлом году меня тут оштрафовали. Вы меня сбили с толку своими разговорами, и я въехал на перекресток без остановки.

– Соломон Анатольевич, да будет вам. Завтра возьмем Мишку, пойдем за грибами…

– Смотря какая будет погода. Гуля, ты мне мешаешь, будешь ерзать, больше никогда не поедешь на переднем сиденье.

Виктор Пикайзен, отрешившись от семейных радостей и забот, готовился к конкурсу Паганини, а семья принимала это как само собой разумеющееся, для всех это было главное событие того лета шестьдесят пятого года. Самый значимый в мире конкурс скрипачей, на котором нередко первая премия никому не присуждалась, ибо наградить ею можно было лишь того, кто мог извлечь из скрипки звуки, передающие замысел и душу великого композитора. К конкурсу допускались скрипачи не старше тридцати четырех лет, а Виктору только что исполнилось тридцать один.

– Боюсь загадывать… Виктор должен получить премию. Никогда не слышала такого исполнения каприсов Паганини, никогда! Так филигранно и с таким чувством одновременно…

– Тонко и без ненужной концертной экспрессии, – соглашалась с Катей Маруся.

– Дай-то бог, одно могу сказать. Дай-то бог. В таком возрасте, и такая глубина исполнения! Как я рада за Ирку, какая у них жизнь впереди!

Виктор Пикайзен получил первую премию. О нем писали газеты, у него брали интервью для телевидения. В филармонию летели запросы из всех стран на гастроли молодого лауреата, признанного лучшим скрипачом мира. «Таня, видишь, что дает трудолюбие?» – повторяла дочери Ирка. Шестилетняя Танюшка кивала головой и работала. Хотя ей никто ничего не внушал, она уже тогда ощущала, что семья ожидает от нее чего-то особенного, а она не имеет права обмануть ее ожидания. Возможно, она ощущала это даже яснее, чем Гуля, которая прислушивалась прежде всего к себе, к своим желаниям, к собственным, а не материнским ожиданиям.

Ранним сумрачным утром конца августа Кате стало плохо. Вызвали скорую из санатория «Сосны», побежали за Дамиром. Обширный инфаркт, через два дня – второй. Врачи считали, что никуда перевозить Катю нельзя, пока состояние не стабилизируется. Алка искала лучшую больницу, Соломон сидел у постели жены. Через неделю повезли Катю в больницу на Пироговку, по дороге случился третий инфаркт. Соломон забыл все: Гулю, машину, свои раздоры с дочерью и зятем, он жил в больнице. По вечерам Алка и Виктор поочередно сменяли Соломона.

Катя выкарабкалась, но ее болезнь поставила крест на Николиной Горе: жить в мансарде, куда вела крутая лестница, для нее было уже невозможно. И снова, как и при переезде тети Кати со Ржевского, Ирку резанула боль: еще одна ниточка обрезана… Тетя Катя и Алочка уже не услышат скрипку на просеке.

Соломон ходил с транзистором из одной комнаты в другую – «Голос Америки» и «Немецкую волну» нещадно глушили, из приемника в основном доносился треск. Все услышанное Соломон немедленно прибегал обсуждать в большую комнату Котовых. Только что началась и тут же закончилась шестидневная арабо-израильская война. Из Советского Союза уезжала первая волна еврейских эмигрантов. Гуля слушала разговоры взрослых вполуха, но в ней сидела непонятно откуда возникшая уверенность, что раз они евреи и могут уехать, то это непременно надо сделать. В Израиль, а оттуда в Италию, как, по слухам, делали многие, а из Италии – в Штаты. Вновь и вновь она приставала к матери: «Мам, давай уедем». Чем именно ей было плохо в Советском Союзе, и откуда появилась у нее это мысль? Алочка, подогретая возбуждением Соломона, тоже изредка спрашивала, скорее риторически, а не стоит ли и правда уехать. Виктор приходил в ярость, бегал по комнате и орал на дочь и жену:

– Уехать? Я засекреченный подполковник Советской армии! Проектирую дренажи для каждой шахты каждой атомной ракеты в стране! В ваш Израиль могу уехать только через Магадан.

– Мам, а может быть, мы с тобой уедем, а папа потом к нам приедет? – тихонько перед сном спрашивала Гулька.

– Что? – кричал из-за серванта Витя, – хотите, чтобы я всю жизнь в анкетах писал, что у меня жена и дочь – изменники Родины? Это все твое воспитание!..

Алка поднималась с кровати:

– Витенька, ну что ты, в самом деле, никуда мы без тебя не уедем…

– Черт меня дернул жениться на еврейке. Копия своего отца! И дочь воспитываешь в таком же духе.

– Как будто ты сам так любишь эту страну…

– Да, люблю… Сталина ненавижу, а страну люблю…

– Ах, оставь… Все, что в ней есть, построено за счет рабского труда в лагерях. Войну выиграли только благодаря американцам.

От этого внезапного поворота разговора Виктор даже вскочил и в кальсонах направился за границу, за сервант:

– При чем тут американцы?

– Как при чем?! – Алочка в ночной рубашке тоже вскочила с постели. – Немцы гнали нас, а мы отступали, у этой страны ничего не было! Генералов расстреляли, ополченцы на фронт уходили в обмотках с дореволюционными винтовками против танков. Хоть Моисея спроси! И так бы гнали за Урал и дальше, если бы не лендлиз.

– Чушь какая, лендлиз…

– Ты не видел и не можешь судить, – Алка потрясла пальцем перед носом мужа. – А я каждую ночь в Новосибирске смотрела, как шли эшелоны: тушенка, сгущенка, обмундирование, машины, топливо… Абсолютно все!

– Тушенка, сгущенка… Не стыдно?! Костьми моего брата и таких, как он, пол-Европы вымощено! При чем тут американцы? Космополитка безродная! И дочь коверкаешь своим воспитанием!

Несомненно прав Виктор был по крайней мере в одном: Гулю лепила мать. Лепила, как считала нужным. Для дочери Алка была единственным авторитетом и лучшей подругой. Вместе они разучивали оперные партии, мать учила дочь танцевать танго. Она же определила Гулю в клуб юных искусствоведов Музея изобразительных искусств имени Пушкина и позаботилась о том, чтобы дочь прочла все, что должен прочесть «по-настоящему интеллигентный человек».