— Странное не обязательно означает хорошее, — мягко сказала Тодда. — И не всегда доброе.

— Все равно, странное — значит интересное, — возразила Эдда. — Не могу же я просто взять и вернуться к Ма и Бранзе, мне ведь даже рассказать им пока нечего!

— Хорошо, — кивнула Тодда, — подождем, пока тебе будет что рассказать. Заодно разберешься, что можно делать, а чего нельзя. Сейчас нам известно только то, что ты находишься здесь, а твоя семья — в другом мире. Пожалуй, я пойду с тобой, когда Андерс проснется.

— Малыш, кажется, не собирается спать, — заметила Эдда, энергично укачивая Озела. — Я могу сходить и сама, чтобы не отрывать тебя от работы.

Тодда удивленно подняла брови.

— У нас, в настоящем мире, не принято, чтобы девушка разгуливала по улицам в одиночку.

— Почему? Позавчера я совершенно свободно бегала по городу за этим… как его… мистером Вурледжем. Многие девушки, кстати, делали то же самое.

— Да, но позавчера был Праздник Медведя, единственный день в году, когда подобное дозволяется. Все остальное время ты можешь выходить из дома только в сопровождении другой барышни, а еще лучше, замужней женщины. Из-за этого мы с мужем прежде всего и заволновались, увидев, как ты стоишь посреди рынка.

— Как это скучно! — вздохнула Эдда. — А что делают девушки, у которых нет сестер?

— Ходят с матерями или подругами. Либо сидят дома. Ни одной барышне и в голову не придет выйти на улицу одной. Что скажут люди!

— А что они скажут?

— Станут кричать тебе вслед обидные слова — ну, знаешь, особенно парни. Назовут срамницей, может, даже бросят в тебя чем-нибудь — камушком или комком грязи, испачкают платье.

— Правда?

— Правда. Ты сама напросишься.

— И вовсе я не буду напрашиваться!

— Я имела в виду, что, выходя в одиночку, ты уже напрашиваешься на оскорбления.

— Ужасно. Там, где я живу, нет таких строгостей.

— Судя по твоим рассказам, — Тодда закончила ткать и убрала ногу с педали, — ты живешь в чудесном месте.

Я нашел Вурледжа дома, в кровати — это почти в полдень-то! Он все еще отсыпался после бурного веселья.

— Да входите же скорей, кого там принесло! — раздался из-за двери недовольный голос. — Нечего орать и молотить кулаками!

Между тем я постучался очень осторожно. Видать, у парня сильно болела голова.

Увидев меня, он сделался немного повежливей.

— Мистер Рамстронг! Медведь! — Вурледж приподнялся на локтях и спустил ноги со своего убогого ложа. К счастью, он выглядел получше, чем вчера, когда я видел его в последний раз — по крайней мере отмылся (или его отмыли). Он одернул рубаху, пригладил всклокоченные волосы и поглядел на меня:

— Чем могу?

— Я пришел поговорить, — сказал я. — Расскажи обо всем, что ты делал в День Медведя.

— Не верь Апплину, мистер Рамстронг! Я и пальцем не тронул Хэнни Дженкинс! К тому времени я уже лежал, как бревно, под столом у Келлера. Слыхом ни о чем не слыхивал до вчерашнего дня!

Я только хмыкнул. Поскольку Вурледж не собирался вставать и принимать гостя с положенными приличиями, я прислонился к дверному косяку.

— Эти непристойности меня не интересуют.

— Вот и славно! Все остальные уже наплели целую паутину сплетен. Спрашивается, с чего? Эту Хэнни не назовешь недотрогой, верно?

Он ждал, что я посмеюсь вместе с ним. Вот, пожалуйста, смотрите, кого нынче выбирают в Медведи.

— Дело касается той девушки, что мы с женой приютили у себя.

Сперва он смотрел на меня, как баран на новые ворота — «черт-побери-а-я-тут-при-чем», но затем взгляд стал более осмысленным.

— А! — воскликнул Вурледж. — Кажется, ее зовут Эдда!

Меня покоробило, когда его грязный рот произнес это имя, но я не стал терять времени, так как предстояло выяснить более важные вещи.

— Она сказала, что, пока длился День Медведя, ты успел провести три года в другом месте.

— Ну, я тоже так считал, когда разговаривал с ней. А теперь думаю, что скорей всего у меня было что-то навроде… видения. Может, просто в голове помутилось от суматохи, жажды и этих медвежьих шкур! Рамстронг, дружище, ты-то понимаешь, о чем я: потеешь, как проклятый. Мозги так и закипели!

— Тогда откуда, по-твоему, взялась Эдда? — Я старался говорить как можно спокойнее. — Ты знал, как зовут девушку, окликнул ее по имени, хотя ни разу не встречал в нашем мире, да и не мог встречать, потому что она впервые здесь появилась. Мы с ней прикинули, что к чему: ты и есть тот Медведь, который попал в чужой мир и тут же сожрал какого-то карлика, который докучал сестрам.

— Чтоб я сдох! Так, значит, все было взаправду? Но как? Я прожил в том месте три года, а потом — р-раз! — и очутился здесь в тот же самый миг, когда исчез! Только девица-то попала сюда раньше меня. Не уразумею, как это получилось?

— Три года? Стало быть, тебе уже двадцать.

— Ага! — Вурледж озадаченно поскреб небритый подбородок. — А все думают, что я еще в возрасте Медведя.

Мне с трудом удавалось держать себя в руках.

— И чем же ты занимался все это время? — со зловещей безмятежностью поинтересовался я.

Вурледж все понял. Вид у него был, как у того слуги, которому барин сказал: «Не смей отпираться, негодник! Я видел из верхнего окошка, как ты и твои дружки обчистили лучшую яблоню в моем саду!». На его физиономии четко, словно пятна оспинок, читались и вина в содеянном, и отчаянное желание прикинуться чистеньким.

— Ты про что? — спросил он. — Что она тебе наговорила? Ее вообще там не было!

— Была, когда ты слопал карлика.

— Только тогда, а после — нет.

— Считаешь, это пустяк?

— Э-э…

— Поневоле становится интересно, как ты провел остаток времени. Сожрал еще кого-нибудь? — подумать только, этот вопрос я задаю человеку!

— Нет, нет, только этого недомерка! И то потому, что после зимней спячки обезумел от голода. Потом-то я успокоился — питался корой, медом, ну и всем прочим, что полагается медведю.

На мгновение у меня от воспоминаний закружилась голова, я ощутил жгучую зависть — он прожил в том мире целых три года, а я — всего несколько месяцев. Я вновь представил себя медведем, с аппетитом поедающим свежую кору. В моем распоряжении — весь лес, и каждый вечер меня ждет теплый уютный дом.

— Ты ведь общался с ними — с Бранзой, старшей сестрой Эдды, и их матерью? — спросил я, отчаянно пытаясь не выдать свою тоску.

Вурледж обвел взглядом стену, опустил глаза. На его лице (я сознавал, что должен сохранять спокойствие, хотя готов был наброситься на несчастного с кулаками, если тот подаст мне хоть малейший повод) промелькнуло любопытство, следом какая-то затаенная радость, а потом выражение стало непроницаемым.