вдов.

Вслушиваюсь – как в урну,

Вглядываюсь – как в ров…

Громче смола из древа,

Громче роса на куст…

Вглядываюсь – как в зева

Львиного черный спуск

(III: 599–600);

Черной ни днесь ни впредь

Не заткну дыры.

Дай мне о го́ре спеть

Наверху горы

(П.: 181).

Для поэтики Цветаевой характерна метафорическая синонимия понятий «пространство» и «глаза, взгляд». При этом оказывается, что чернота глаз прежде всего связывается со страданием.

Образ черных глаз как отражающих страдание постоянно связывается с образом черного пространства как опустошенности:

1. Расскажи, сгорающий небосклон,

Про глаза, что черны от боли,

И про тихий земной поклон

Посреди золотого поля

(I: 308);

2. Бо́роды – цвета кофейной гущи,

В воздухе – гул голубиных стай.

Черное око, полное грусти,

Пусто, как полдень, кругло, как рай

(I: 364);

3. Кто б меня да турманом

Да в тартарары!

Где глаза лазурные?

Две черных дыры

(П.: 19);

4. О первое солнце над первым лбом!

И эти – на солнце прямо –

Дымящие – черным двойным жерлом

Большие глаза Адама

(II: 20);

5. Огнепоклонник! Не поклонюсь!

В черных пустотах твоих красных

Стройную мощь выкрутив в жгут –

Мой это бьет – красный лоскут!

(II: 51).

Во всех примерах связь черноты с пустотой выражена вполне отчетливо словами пусто, в пустотах, две черных дыры, жерлом[66]. В самом раннем из цитируемых стихов – «Бороды цвета кофейной гущи…» – образ черной пустоты мотивируется наиболее подробно, в оксюмороне полное грусти, / Пусто. Абстрагирование признака черных глаз, который, казалось бы, мог восприниматься как конкретный признак, характерный для восточных черноглазых людей, дается здесь через несовпадение грамматической формы числа существительных: конкретность обозначена множественным числом – бороды цвета кофейной гущи, а абстракция – единственным: черное око. Абстрагированию сочетания черное око способствует и употребление слова высокого стиля – традиционного поэтизма око. В третьем примере сочетание две черных дыры отчетливо противопоставлено цветообозначению глаз – лазурные, не менее, впрочем, абстрактному в свете его фольклорной семантики. Далее (пример 4) уже никаких объяснений, связанных с пустотой, не дается, однако на нее указывает не только образ жерла, но и слово дымящие: жерло может дымить только после выстрела, значит, этим причастием выражено значение опустошенности после максимальной заполненности и стремительного смертоносного движения. В пятом примере представлен резкий цветовой оксюморон в черных пустотах твоих красных даже без объяснения, что речь идет о глазах. Тем не менее парадоксальность словосочетания вполне объясняется изображаемой сценой: в черных глазах героя виден отблеск огня, и этот отблеск интерпретируется Цветаевой как отражение, знак страсти ее лирического субъекта (Мой это бьет красный лоскут). Поэтому образ черной пустоты, способной к отражению огня-страсти, близок по значению к образу белой бумаги из стихотворения «Я – страница твоему перу…», т. е. черное синонимизируется с белым по признаку пустоты как готовности к заполнению (ср.: Чернозем – и белая бумага): черное как максимально полное в цветаевской системе цветообозначений сближается с белым как максимально пустым.

Все значения, связанные с образом черных глаз, представленные в цитированных примерах из разных стихов, сконцентрированы в одном стихотворении – «Глаза»:

Два зарева! – нет, зеркалá!

Нет, два недуга!

Два серафических жерла,

Два черных круга

Обугленных – из льда зеркал,

С плит тротуарных,

Через тысячеверстья зал

Дымят – полярных.

Ужасные! Пламень и мрак!

Две черных ямы.

Бессонные мальчишки – так –

В больницах: – Мама!

Страх и укор, ах и аминь…

Взмах величавый…

Над каменностию простынь –

Две черных славы.

Так знайте же, что реки – вспять,

Что камни – помнят!

Что уж опять они, опять

В лучах огромных

Встают – два солнца, два жерла, –

Нет, два алмаза! –

Подземной бездны зеркала:

Два смертных глаза

(II: 33).

Существенно, что появление пламени в черноте преобразует мрак в свет: слава, лучи, два солнца, зеркалá, – смертельное страдание приводит к преодолению смерти бессмертием.

На фоне всех текстов, в которых черные глаза представлены как образ бездны и смерти, становятся хорошо понятны строки:

Я вижу тебя черноокой, – разлука!

Высокой, – разлука! – Одинокой, – разлука!

С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, – разлука!

Совсем на меня не похожей – разлука!

(I: 557).

Употребление слова черный и его производных в контекстах, связанных с утратой и страданием, хоть и создает в ряде случаев неожиданные словосочетания (Я вижу тебя черноокой, – разлука; в черных пустотах твоих красных), но тем не менее вполне определенно опирается на традиционную символику черного как цвета скорби. Традиционно и мифологично также изображение черным пространства, уходящего вниз, углубления. Окказиональным в цветаевской поэтике является соединение этой символики с образом черных глаз.

Оппозиция «черное – красное» тоже связана у Цветаевой с традиционной символикой жизни и смерти:

Слышу страстные голоса –

И один, что молчит упорно.

Вижу красные паруса –

И один – между ними – черный

(I: 307).

Однако символика красного сама может быть амбивалентно связана и с жизнью, и со смертью через образы крови и разрушительного огня: наиболее интенсивное проявление жизни приводит к ее уничтожению. Проанализируем последнюю строфу из стихотворения «Пригвождена к позорному столбу…»:

Сей столб встает мне, и не рокот толп –

То голуби воркуют утром рано…

И, все уже отдав, сей черный столб

Я не отдам – за красный нимб Руана

(I: 532).

Красный нимб Руана здесь – костер, на котором была сожжена Жанна д’Арк. Тот же образ костра, соединенный с образом крови, представлен в стихотворении «Руан»:

Не ждите, принц скупой и невеселый,

Бескровный принц, не распрямивший плеч, –

Чтоб Иоанна разлюбила – голос,

Чтоб Иоанна разлюбила – меч.

‹…›

А за плечом – товарищ мой крылатый

Опять шепнет: – Терпение, сестра! –

Когда сверкнут серебряные латы

Сосновой кровью моего костра

(I: 379).

В стихотворении «Пригвождена к позорному столбу…» позорный столб («черное»), т. е.