орудие гражданской казни, и инквизиторский костер («красное») выступают как обрядовые эквиваленты, так же как и в мировой истории. Но у каждого из этих синонимов в цветаевском тексте имеется своя семантическая отнесенность к понятию высшей ценности – страсти. В обоих случаях имеется в виду казнь за страсть: героиня Цветаевой казнена за недозволенную земным законом любовь, Жанна д’Арк – за страсть к Франции, к воинскому долгу. В обоих случаях казнимые, по утверждению Цветаевой, святы, так как освящены самой страстью: Я утверждаю, что во мне покой / Причастницы перед причастьем и красный нимб Руана. Но в стихотворении «Пригвождена к позорному столбу…» Цветаева из двух страстей-ценностей провозглашает более святой страсть грешной любви, противопоставляя ее девственности Жанны д’Арк. И поэтому черное и красное, сначала синонимически сближенные, разводятся затем до полярно противоположных символов. Противопоставление тех же понятий греховности и невинности в цветаевской интерпретации – относительности их нравственной оценки – хорошо представлено в стихах об Артемиде, в поэме-сказке «Царь-Девица», в трагедии «Федра» и других произведениях.

Оппозиция «белое – красное» не имеет такого ярко выраженного характера, как описанные выше. Белый и красный цвет в разнообразных его оттенках часто обозначаются у Марины Цветаевой не как члены противопоставления, а в дополнении друг к другу, создавая цветовые образы, эмоционально окрашенные положительно. Это связано прежде всего с традиционной народной эстетикой, проявляющейся и в прикладном народном искусстве, например одежде, и в фольклоре, и в языковом развитии, например при образовании переносных значений у слов белый и красный (Колесов 1983):

Плывет Царь-мой-Лебедь

В перстнях, в ожерельях.

Кафтан – нет белее,

Кушак – нет алее…

(П.: 56);

«Али ручки не белы?»

– В море пена белей! –

«Али губки не алы?»

– В море зори алей!

(П.: 13).

Вместе с тем традиционная народно-поэтическая синонимия белого и красного является в поэзии Цветаевой отправной точкой для построения совершенно определенных парадигматических отношений в цветообозначении, имеющих свою семантику в соответствии с мировоззрением поэта. Наиболее полно цветаевская семантика белого и красного отражена в стихотворном цикле «Георгий», в поэме «На красном коне», в поэме-сказке «Молодец».

Центральные цветовые образы цикла «Георгий» – красный плащ Георгия Победоносца и его белый конь – цветовые доминанты известной иконы «Чудо Георгия о змие». Семантическое наполнение слова красный и слов, обозначающих оттенки красного, на протяжении семи стихотворений цикла постоянно меняется. В начале первого стихотворения дано четкое обозначение красного как цвета героя и белого как цвета коня. При этом красное и белое одновременно противопоставляются и взаимно дополняют друг друга: И плащ его – был – красен, / И конь его – был – бел[67]. Далее красный цвет детализируется в образах крови и огня и – как символ героического – подвергается нравственной переоценке. Красным обозначена пасть змея:

На дохлого гада

Белейший конь

Взирает вполоборота.

В пол-ока широкого

Вслед копью

В пасть красную – дико раздув ноздрю –

Раскосостью огнеокой

(II: 35).

Важно, что композиционной основой всего цикла является психологическая антитеза: Георгий Победоносец – образ героя, смущенного кровопролитием, а конь воплощает в себе гордость победителя:

Смущается всадник,

Гордится конь

(II: 35);

Взлетевшею гривой

Затменное солнце.

Стыдливости детской

С гордынею конской

Союз

(II: 37).

Обозначение красного в цитированных строках относится и к коню, в глазах которого отразился цвет раскрытой пасти змея (или у разгоряченного битвой коня глаза налились кровью): раскосостью огнеокой. Так начинается постепенное заполнение белого (исходный цвет коня) красным.

Красным предстает и копье, окрашенное кровью змея, причем красный цвет в этом случае гиперболизируется пурпурным, а отблеск копья гиперболизированно представлен синкретической метафорой плаща и красной тучи:

Закатным лучом – копьецо твое

Из длинных перстов брызжет.

Иль луч пурпуровый

Косит копьем?

Иль красная туча

Взмелась плащом?

За красною тучею –

Белый дом.

Там впустят

Вдвоем

С конем

(II: 36).

За красною тучею – / Белый дом – вероятно, ‘рай, покой’ – награда за победу над злом, та награда, которую победитель предпочитает традиционной сказочной награде – царевне:

А девы – не надо.

По вольному хладу,

По синему следу

Один я поеду

(II: 41).

Во втором стихотворении цикла, как и в первом, оппозиция красного и белого четко выражена в его начале и в конце:

О тяжесть удачи!

Обида Победы!

Георгий, ты плачешь,

Ты красною девой

Бледнеешь над делом

Своих двух

Внезапно-чужих

Рук.

‹…›

Зардевшийся под оплеухою славы –

Бледнеет. – Домой, трубачи! – Спит.

До судной трубы –

Сыт

(II: 38).

В четвертом стихотворении смирение Георгия, его страдание под нравственным бременем славы, отказ от награды представлены высокомерием:

Как передать твое высокомерье,

– Георгий! – Ставленник небесных сил!

(II: 40).

В последнем стихотворении цикла тема «ставленника небесных сил» получает развитие и разрешение в приятии лирическим «я» Цветаевой робости и кротости героя, потому что они связаны с его страданием:

Так смертная мука

Глядит из тряпья

(II: 42);

Приятие это окрашено в светлые тона:

О лотос мой!

Лебедь мой!

Лебедь! Олень мой!

Ты – все мои бденья

И все сновиденья!

‹…›

Лазурное око мое –

В вышину!

(II: 42).

Таким образом, герой и конь как бы меняются своими символическими цветами: конь из белого становится красным, а герой из красного – белым. Так в слове красный совмещаются значения красного и белого (светлого) через тему страдания как критерия святости.

Е. Фарыно показывает, что и в поэме «На красном коне», и в цикле «Георгий» «непосредственная борьба (и тем самым непосредственное столкновение с бренностью или со смертным началом мира сего) препоручается Цветаевой двойнику “всадника” – коню ‹…› “Победа” коня ‹…› – победа земного порядка; победа же Георгия – победа над “победой” и принадлежит небесному порядку. “Конь” и “всадник”, или Георгий, являют собой два нетождественных уровня духовного. “Всадник” запределен и никак не соприкасается с миром бренного, “конь” же – ‘посредник’ и играет роль ‘защиты’ “всадника” от такого соприкосновения ‹…› чреватого уязвлением духовного