начала» (Фарыно 1985, 323–324).

При такой трактовке образов коня и всадника оказывается, что красное относится к миру земному, белое же – земное воплощение духовного начала.

В поэме «На красном коне» красный конь предстает как атрибут героя и символ огня, пожара, т. е. страсти героини:

К устам не клонился,

На сон не крестил.

О сломанной кукле

Со мной не грустил.

Всех птиц моих – на свободу

Пускал – и потом – не жалея шпор

На красном коне – промеж синих гор

Гремящего ледохода!

Пожарные! – Широкий крик!

Как зарево широкий – крик!

Пожарные! – Душа горит!

Не наш ли дом горит?!

Сполошный колокол гремит.

Качай-раскачивай язык,

Сполошный колокол! – Велик

Пожар! – Душа горит!

Пляша от страшной красоты,

На красных факелов жгуты

Рукоплещу – кричу – свищу –

Рычу – искры мечу.

‹…›

– Пожарные! – Крепчай, Петух!

Грянь в раззолоченные лбы!

Чтобы пожар не тух, не тух!

Чтоб рухнули столбы!

(П.: 98–99).

По сюжету поэмы символический красный конь во сне героини превращается в снежный вихрь[68]:

– То – вот он! рукой достанешь!

Как дразнит: Тронь!

Безумные руки тянешь,

И снегом – конь

(П.: 102).

Если красный конь героя преображается в белый вихрь, то метафоризированный сон героини предстает динамическим образом красного коня:

И внемлют ветра – и стоном

В ответ на стон.

Торопится красным гоном

Мой конный сон

(П.: 102).

Далее в сцене погони четко противопоставлены белый конь героини и красный конь героя:

На белом коне впереди полков –

Вперед под серебряный гром подков!

Посмотрим, посмотрим в бою каков

Гордец на коне на красном!

(П.: 104).

В сцене боя доспехи героини окрашиваются красным цветом зари и крови (На снегу лат // Не знаю: заря? кровь? – П.: 105), затем следует принятие героини героем и отказ героини от подчинения:

И шепот: Такой я тебя желал!

И рокот: Такой я тебя избрал,

Дитя моей страсти – сестра – брат –

Невеста во льду – лат!

Моя и ничья – до конца лет.

Я, руки воздев: Свет!

– Пребудешь? Не будешь ничья, – нет?

Я, рану зажав: Нет

(П.: 105).

В конце поэмы резко противопоставлены чернота и лазурь, а красное оказывается средством перемещения из черноты (смерти) в лазурь (бессмертие):

Сей страшен союз. – В черноте рва

Лежу – а Восход светел.

О кто невесомых моих два

Крыла за плечом –

Взвесил.

‹…›

Доколе меня

Не умчит в лазурь

На красном коне –

Мой Гений!

(П.: 105).

б) Синее и лазурное в системе цветообозначений

Последний пример из поэмы «На красном коне» вполне ясно показывает отношение черного, лазурного и красного: черное связано с понятием черного пространства, мифологически соотнесенного с «нижним» миром, со смертью как уничтожением, с преисподней, а пространство синее соотнесено с «верхним» миром, с небом, с вознесением. Цветообозначения синего и лазурного выступают в этом случае как синонимы; слова лазурный, лазурь, как традиционные поэтизмы, представляют собой более высокую ступень абстракции (подробнее об этом – в разделе о цветовой гиперболе). Характерно, что мифологическая антитеза «черный – синий (лазурный, лазоревый)», отражающая оппозицию преисподней и неба, является у Цветаевой точкой отсчета, с которой начинается преобразование традиционных отношений при создании собственного поэтического мира. Элементы антитезы вступают в синонимические отношения:

Пустоты отроческих глаз! Провалы

В лазурь! Как ни черны – лазурь!

Игралища для битвы небывалой,

Дарохранительницы бурь.

Зеркальные! Ни зыби в них, ни лона,

Вселенная в них правит ход.

Лазурь! Лазурь! Пустынная до звону!

Книгохранилища пустот!

(II: 50–51).

При обозначении глаз как пространства лазоревый цвет, с одной стороны (в противопоставлении черному), связан с пустотой не как опустошенностью после страсти, а, подобно белому цвету, с пустотой бесстрастия. С другой стороны (в сближении с синим), он связан с духовным началом в его максимальном проявлении: «пустынность», доходя до предела, превращается в «звон», предельная степень бесстрастия оборачивается возможностью выхода за пределы земного бытия. Если в цитированном стихотворении из цикла «Отрок» слово черный является собственно цветообозначением, а словосочетание провалы в лазурь – иносказанием, то в поэме-сказке «Царь-Девица» соотношение обратное: лазурные – цветообозначение, а две черных дыры – иносказание. При этом духовная сущность Царевича-гусляра представлена в контексте смертельной телесной немощью, определяемой как вообще его образом в поэме, так и содержанием эпизода – кручиной Царевича перед первой встречей с Царь-Девицей:

Не слетались голуби

К окну, за крупой –

Встал Царевич сгорбленный,

Кручинный такой.

‹…›

«Не понять, чем бабам

Моя суть хороша!

Руки-ноги слабые,

Как есть – лапша!

‹…›

Кто б меня да турманом

Да в тартарары!

Где глаза лазурные?

Две черных дыры.

Снеговее скатерти,

Мертвец – весь сказ!

Вся-то кровь до капельки

К губам собралась!

(П.: 18–19).

Связь лазурного (символ духовного начала) с черным (символ страдания) имеет характер соперничества: то черное, то лазурное оказываются способными выразить высшую степень духовности, однако черное – как смерть, лазурное – как вознесение души.

Тема красного (символ страсти) и синего, лазоревого, лазурного, связанного с недосягаемой далью, бессмертием (символ святости), определяет в творчестве Цветаевой оппозицию «красный (и его оттенки) – синий (лазоревый, лазурный)»:

1. Доколе меня

Не умчит в лазурь

На красном коне –

Мой Гений

(П.: 105);

2. Сапожок чрез борток,

Ногой легкою – скок

Домой, в красный чертог.

На простор синих волн –

Толк – Царевичев челн!

(П.: 37);

3. В царстве моем – ни свинки, ни кори,

Ни высших материй, ни средних историй,

Ни расовой розни, ни Гусовой казни,

Ни детских болезней, ни детских боязней:

Синь. Лето красно.

И – время – на всё

(П.: 274).

Примеры эти разнородны, взяты из произведений, резко различающихся