постарался сделать так, чтобы его сады стали одними из самых роскошных (и самых критикуемых) в Риме. Они спускались с вершины холма Пинций, и из них открывался вид на весь город и вниз по Тибру в сторону Остии{417}. Вершину холма венчал полукруглый двор, стены которого были усеяны нишами со статуями. Оттуда с террасы на террасу спускались монументальные каменные лестницы, доходившие до искусственного озера, обычно спокойного, но достаточно широкого, чтобы использовать его для потешных морских боев в качестве послеобеденных развлечений{418}. Террасы были засажены деревьями и фигурно подстриженными кустарниками, лужайками и дикими лесами, фруктовыми садами и клумбами с цветами, при этом они цвели по очереди, и сады выглядели живыми круглый год{419}. Некоторые растения были выбраны за красоту, другие, например вербена или шафран, за аромат{420}. Одни были родными для италийской почвы, другие экзотическим импортом – во время своих походов на Восток Лукулл открыл для себя вишню и первым привез это растение в Италию{421}. В качестве трофеев полководец не только собирал семена и черенки: сады были полны шедевров греческой скульптуры из мрамора и бронзы, тщательно расставленных так, чтобы подчеркнуть окружающий пейзаж или взаимодействовать друг с другом в книжных воспоминаниях о мифологических сюжетах. Люди, видевшие эти сады, шутили, что Лукулл был персидским царем Ксерксом в тоге.

Азиатик продолжил украшать эти знаменитые сады, доведя их, по словам Тацита, до insigni magnificentia, «поразительного великолепия»{422}. Вероятно, он соорудил новые павильоны, портики и фонтаны, проложил новые дорожки, пополнил коллекцию статуй, посадил деревья новых сортов, обновил клумбы с цветами и травами и живые изгороди, наложив новый слой имперской роскоши поверх старого республиканского. Писавший полвека спустя Плутарх отметил: «Даже в наше время, когда роскошь безмерно возросла, Лукулловы сады стоят в одном ряду с самыми великолепными императорскими садами»{423}.

Если бы Азиатик был признан виновным в государственной измене, он был бы казнен и все его имущество – включая сады – было бы конфисковано государством. Согласно Тациту, именно отчаянное, почти сладострастное желание завладеть Садами Лукулла – теми садами, в которых она затем встретит свою насильственную смерть, заставило Мессалину выдвинуть свои обвинения. Ему вторит Дион, утверждая, что эти сады «стали одной из главных причин ее гибели»{424}.

Ревность к Поппее или желание завладеть садом – ни то ни другое не может служить достаточным объяснением действий Мессалины в 47 г. н. э. Если Мессалина просто хотела избавиться от Поппеи, ей незачем было обвинять Азиатика ни в государственной измене, ни в прелюбодеянии. Кроме того, даже если слухи о его романе с Поппеей были правдивы, популярность и положение Азиатика делали его опасным соответчиком. Мессалина явно была беспринципна в вопросе фабрикации улик, и ей, скорее всего, было проще обвинить маловажного и невиновного «любовника», чем могущественного и виновного. Равным образом, если императрица просто хотела завладеть его садом, существовали более легкие и законные способы это осуществить. Финансовая нестабильность, омрачавшая первые годы их с Клавдием брака, давно осталась позади; в 47 г. н. э. Мессалина находилась на вершине своей власти, и к ее услугам была императорская казна. Азиатика, безусловно, можно было уговорить или принудить отказаться от своего проекта реновации и продать сады. Хотя сады, безусловно, перешли во владение императрицы после падения Азиатика, вряд ли они могли быть основным мотивом расправы.

Утверждение, что Мессалина пошла на убийство ради увеселительного сада, подкрепляло нарратив, который выстраивали вокруг нее авторы-мужчины. В воображении римлян сады всегда вызывали сексуальные ассоциации. В роскоши увеселительного сада было нечто от запретного наслаждения; его орошаемая зелень говорила о влажном плодородии; ароматы растений, открывающиеся во время прогулок виды, журчание фонтанов и пение птиц были исполнены чувственности. Это были места, где досуг мог легко обернуться желанием. Описание Тацитом Мессалины, позарившейся на сады, слишком хорошо соответствует образу императрицы как ненасытной нимфоманки, движимой исключительно сиюминутными аппетитами, чтобы воспринимать его буквально.

Сама Мессалина – когда настал момент выступить против Азиатика публично, – естественно, дала совершенно иное обоснование своим действиям{425}. Она заявила, что Азиатик злоумышлял против престола. Достаточно богатый для того, чтобы подкупить войска, популярный в сенате и известный по всей империи своей головокружительной карьерой, теоретически Азиатик имел ресурсы претендовать на власть. Теперь Мессалина заявляла, что он планировал поездку к войскам на север. Он был уверен, утверждала она, что сможет убедить эти легионы поддержать его, тем более что его семья владела обширными землями вокруг Виенны, где народ еще помнил о своей лояльности прежним вождям. Другие галльские племена тоже могли его поддержать: их связывали давние узы и преданность его семье, и с практической точки зрения присутствие одного из их соотечественников на императорском троне имело свои преимущества. С галльскими силами на своей стороне Азиатик мог направиться затем к войскам в Германии. Пустив в ход харизму, угрозы и обещания, он собирался покорить их и двинуться на Рим. Азиатик уже открыто говорил, что жалеет о том, что не он убил Калигулу, а теперь, похоже, собирался утолить старые амбиции, проделав это с Клавдием.

Реальная причина нападения Мессалины на Азиатика, по-видимому, лежала где-то посредине между двумя крайностями: с одной стороны, искренний страх перед заговором, о котором Мессалина и заявила, с другой – мелочная ревность, которую приписывают ей источники.

Маловероятно, что Азиатик действительно готовился вступить в борьбу за власть от своего лица. Несмотря на все свои успехи, он оставался «новым человеком»[95] из Виенны. Он был первым сенатором в своей семье, у него не было долгой родословной из предков-консулов, на которую можно было бы ссылаться, и он безусловно не приходился родственником Августу. Империя тогда еще не привыкла к регулярной смене династий – еще не было императора, не принадлежавшего к роду Юлиев-Клавдиев. Кроме того, если бы Азиатик действительно собирался узурпировать контроль над северными легионами, он начал бы с того, что обеспечил бы себе сеть могущественных сторонников, на поддержку которых смог бы опереться в борьбе за власть, вернувшись в Рим. Но когда Азиатика схватили, вместе с ним взяли всего двух всадников; если бы заговор действительно существовал, столь малыми жертвами дело бы не обошлось.

Хотя обстоятельства рождения Азиатика, вероятно, мешали ему самому претендовать на принципат, они не мешали ему быть угрозой. С его богатством, его связями на севере и сенаторскими контактами, которые он только укрепил за свой второй год консульства, Азиатик пользовался значительным влиянием, пусть даже никогда не смог бы прийти к власти. Он стал бы могущественным союзником для любого претендента на принципат и, как человек, публично заявлявший о своей поддержке последнего тираноубийцы, он был бы на примете у инициаторов любого назревающего заговора. Если поддержка Азиатиком Клавдия, Мессалины и их детей не была стопроцентно надежной, то он был опасен.

Шел 47-й год н. э., и Мессалину, вероятно, все больше волновала возможность появления новых соперничающих группировок при дворе. Где-то между 45-м и началом 47 г. умер второй муж Агриппины, Пассиен Крисп[96]. Крисп был богат, но лоялен, и теперь его смерть оставила супругу в опасном положении богатой вдовы. Время его кончины оказалось столь удобным для Агриппины, что пошли слухи, будто она его отравила. Агриппина, которая в 40-х гг. не принимала участия в придворных интригах, теперь возвращалась в строй.

Секулярные игры должны были проводиться раз в секулум – saeculum – период в 100 или 110 лет, считавшийся максимальным сроком человеческой жизни. В качестве символа возрождения после гражданских войн Август устроил их в 17 г. до н. э., однако Клавдий с академической точностью решил снова устроить их в 47 г. н. э.; прошло всего 64 года после того, как они устраивались в последний раз, зато ровно восемьсот лет с даты, традиционно считавшейся временем основания города. Эти игры были наполнены символикой плодородия, обновления и процветания, и, что любопытно, исторически они были связаны с семьей Мессалины, родом Валериев