(gens Valeria){426}. Празднество продолжалось три дня, и одним из мероприятий были так называемые Троянские игры – конные выступления мальчиков из знатных семей. В них приняли участие шестилетний Британник и девятилетний сын Агриппины Нерон. Толпа поддерживала обоих мальчиков, но некоторым показалось, что за Нерона болели чуть громче{427}. Мессалина была в бешенстве – распространился слух, хотя он был пущен, по всей видимости, Агриппиной, будто императрица подослала убийц задушить Нерона во сне. По легенде, убийцы сбежали, напуганные, как им показалось, змеей, выскользнувшей из-под подушки ребенка. Позже в комнате нашли сброшенную змеиную кожу, которую Агриппина заключила в золотой браслет в форме змеи и надела его Нерону на правую руку как защитный амулет{428}.

Если Мессалину беспокоило, что вокруг Агриппины и Нерона может образоваться партия или что снова, как в 42 г. н. э., вспыхнет сенаторский заговор, то Азиатик, чья лояльность была неустойчива (и его можно было уговорить использовать свое значительное влияние для поддержки альтернативного претендента), был опасен. Вероятно, именно страхи, что Азиатик может послужить громоотводом для бунта, подтолкнули императрицу к тому, чтобы наконец раскрыть свои намерения.

Когда весна 47 г. н. э. сменилась летом и по семи холмам на Форум сползла нездоровая влажная духота, все, кто мог себе это позволить, поспешили убраться подальше из Рима. Богатая и модная публика отправилась в Байи, где вдоль обрывистых берегов Неаполитанского залива располагались виллы с террасными садами и частные пляжи. В числе уехавших был Азиатик, и Мессалина воспользовалась его отсутствием, чтобы перейти к действию{429}.

На роль обвинителя был выбран преданный и надежный в своей аморальности Публий Суиллий, но сначала был послан воспитатель Британника Сосиб, чтобы посеять сомнения в уме Клавдия. Его предупреждение звучало как дружеская забота. Клавдию стоило бы, сказал он, «остерегаться могущественных и богатых людей, так как они неизменно враждебны принцепсам»{430}. Затем Сосиб перечислил многие преимущества на стороне Азиатика – его известность в городе и провинциях, его влияние в Галлии, его обширную сеть связей – и напомнил Клавдию, с какой готовностью Азиатик поддержал убийство другого цезаря, собственного племянника Клавдия, Калигулы. Наконец, он обрисовал императору «план» в том виде, в каком его излагала Мессалина: намерение Азиатика заручиться поддержкой в Галлии, захватить контроль над северными армиями и в конце концов двинуться на сам Рим.

То ли Клавдий поверил в выложенные перед ним обвинения, то ли он тоже считал, что влияние Азиатика рискованно и устранение его целесообразно, – так или иначе, процесс пошел. Не дожидаясь более весомых улик, Клавдий вызвал Криспина, префекта преторианской гвардии, и поручил ему отыскать и арестовать Азиатика. Префект выступил из города во главе своего войска, как если бы предстояло подавить мятеж. Застигнув Азиатика в разгар его летнего отдыха на Неаполитанском заливе, он заковал его в кандалы, как обыкновенного преступника, и препроводил обратно в Рим.

Азиатику не предоставили возможности защищаться перед равными себе в сенате. Суд состоялся в спальне императора, в присутствии Клавдия, его советников и Мессалины. Слушания начались, и были выдвинуты обвинения: измена, подстрекательства к бунту, прелюбодеяние с Поппеей Сабиной. В качестве бонуса было добавлено последнее обвинение – в том, что Азиатик исполнял пассивную роль (незаконное развлечение для респектабельного гражданина мужского пола) в сексуальных связях с мужчинами. Хотя это последнее обвинение было наименее серьезным, оно задело гордость Азиатика. «Спроси своих сыновей, Суиллий, – ответил он, – и они признают, что я – мужчина»{431}. Это было грубым оскорблением Публия Суиллия (чьи сыновья, похоже, действительно имели определенную репутацию), но это была также атака на Мессалину: один из сыновей Публия Суиллия был близким другом императрицы и в 48 г. н. э. будет обвинен в числе ее сторонников[97].

Слушания все больше превращались в фарс. Азиатик утверждал, что не знаком ни с одним из свидетелей, привлеченных обвинением, и тогда одного из солдат, приглашенных свидетельствовать против Азиатика, попросили опознать ответчика, с которым он якобы состоял в заговоре. Он указал на случайного лысого мужчину, стоявшего рядом, – так как лысина была единственной известной ему приметой Азиатика. Суд рассмеялся{432}.

Как только в суде восстановился порядок, Азиатик приступил к своей защите. Он утверждал, что не знаком с людьми, свидетельствующими против него. Он говорил чрезвычайно хорошо – так хорошо, что Клавдий как будто стал смягчаться, и даже на глаза Мессалины навернулись слезы. Возможно, на императрицу действительно нахлынули эмоции, некая виноватая смесь жалости и решимости. Возможно, она была напугана: если Азиатик победит, она обретет смертельного врага в более неуязвимом положении, чем прежде. Так или иначе, Мессалина понимала, что сейчас не время выказывать слабость. Ненадолго выйдя из комнаты, якобы для того, чтобы утереть слезы, она призвала к себе своего давнего союзника Вителлия и приказала ему сделать все, чтобы добиться обвинительного приговора.

Пока суд совещался, Мессалина направила свое внимание на вторую цель. Она дополнила главное обвинение против Азиатика – в государственной измене – обвинением в прелюбодеянии с Поппеей. Если Азиатик и Поппея действительно любовники, то добавление реального обвинения придаст убедительности ложному. Это к тому же давало императрице уникальную возможность избавиться от старой соперницы{433}.

Красавица, блиставшая на сцене светской жизни Рима, Поппея знала правила адюльтера. Она прекрасно понимала, что ей грозит. Когда Мессалина послала своих людей рассказать ей об ужасах, ожидающих ее в городской тюрьме, а затем в ссылке на острове вдали от побережья, им не потребовалось много времени, чтобы убедить Поппею, что лучшим выходом для нее будет самоубийство.

Клавдий, похоже, не знал об этой части плана. Через несколько дней на дворцовом пиру он спросил мужа Поппеи Сципиона, почему тот пришел без жены. Сципион ответил просто, что она по воле рока скончалась. Позже, когда Сципиона вызвали свидетельствовать о прелюбодеянии в сенат, он ответил: «Так как о проступках Поппеи я думаю то же, что все, считайте, что и я говорю то же, что все»{434}. Позиция Сципиона была немыслима, и Тацит считает, что он отвечал, «искусно найдя слова, одинаково совместимые и с его супружескою любовью, и с его долгом сенатора».

Теперь, когда Поппея была мертва, а ее память резко осуждалась на высших государственных уровнях, внимание снова переключилось от супружеской измены к государственной. Речь, которую Азиатик произнес в свою защиту, неловко повисла в воздухе, пока император и его приближенные совещались, обсуждая вердикт. На какой-то момент показалось, что Клавдий склонен оправдать его. Наконец заговорил Вителлий, у которого в ушах все еще звенел приказ Мессалины. Он был рядом с Азиатиком много лет – оба были фаворитами Антонии, матери Клавдия, и, несмотря ни на что, впоследствии сын Азиатика женится на внучке Вителлия. Но Вителлий, по уши увязший в интригах Мессалины, теперь, когда его друга судили за государственную измену, не мог противоречить приказу императрицы. Выступая, он плакал – крокодиловыми слезами, а может, сожалел о каждом слове. Он вспоминал собственную дружбу с Азиатиком и его долгую верную службу государству, а затем, будто это было лучшее, чего могли попросить даже друзья обвиняемого, он стал умолять, чтобы Азиатика не подвергали позору казни и позволили ему покончить с собой. Клавдий милостиво согласился.

Прочие друзья Азиатика не покинули его, но теперь, столкнувшись с его отчаянным положением, стали уговаривать его подумать о том, чтобы уморить себя голодом, как о самом мирном и безболезненном варианте. Азиатик поблагодарил их за совет, но отказался: он не хотел оттягивать смерть. Вместо этого он, как обычно, сделал гимнастику, принял ванну и в хорошем настроении пообедал, сказав лишь, что предпочел бы умереть в результате какого-нибудь заговора Тиберия или безумия Калигулы, чем от предательства Вителлия и женской лжи. Завершив трапезу, он осмотрел подготовленный им для себя погребальный костер и велел передвинуть его, чтобы не опалить соседние деревья. Затем он вскрыл себе вены, истек кровью и умер.

Мессалина получила