Силий. Какова бы ни была причина, в постели императрицы образовалось свободное место, и она не сомневалась, что его займет Силий.

Решение Мессалины вступить в связь с Силием могло на начальном этапе быть отчасти прагматическим. Со своим безупречным происхождением, природными задатками лидера и красноречием Силий был восходящей политической звездой; в 48 г. н. э. его ждала должность консула – оставалось занять ее по достижении требуемого возраста. Силий продемонстрировал готовность напасть на Публия Суиллия – самого влиятельного и опасного из всех союзников Мессалины – и почти преуспел: предоставленный самому себе, со временем он мог стать опасным врагом. Если отношения Мессалины с Силием начинались в рамках плана держать своих врагов на коротком поводке – привязать его к своим интересам через прелюбодеяние, функционировавшее как политическая круговая порука, – то вскоре они перерастут в нечто менее трезвое. В нечто сродни одержимости.

Используя выражение, вызывающие у римлян острую обеспокоенность по поводу женской сексуальности, Тацит сообщает нам, что Мессалина «воспылала» такой необузданной страстью, которая была «новой и близкой к помешательству»{442}. Императрица не проявляла осторожности и с Мнестером, но с Силием все зашло еще дальше. Мессалина постоянно бывала у него дома и никогда не прибывала туда одна и втайне – напротив, за ней постоянно ходила свита друзей и компаньонов. Она всегда находилась близ Силия и на публике, когда бы и куда бы он ни явился. Слово, которое использует Тацит, – adhaerescere – в буквальном смысле означает «прилипнуть»{443}. Она осыпала Силия богатствами, почестями и политическими ресурсами; то же она делала с Мнестером, когда ставила ему статуи, но будущего консула уместно одаривать щедрее, чем актера. В жилище ее любовника, сообщает Тацит, «можно было увидеть рабов принцепса, его вольноотпущенников и утварь из его дома»{444}. Все выглядело так, «словно верховная власть уже перешла в его руки»{445}.

В доме Силия много чего прибавилось, оставалось кое-что убрать: Мессалина добилась, чтобы ее любовник развелся со своей женой Юнией Силаной, аристократкой безупречного происхождения и ближайшей подругой Агриппины{446}. Силана была быстро изгнана со своего брачного ложа, чтобы императрица могла «безраздельно завладеть своим любовником»{447}. Теперь Мессалина нарушила все правила хорошего тона в прелюбодеянии – она не только унизила своего мужа, но и разрушила другой аристократический брак.

Конечно, роль Силия в его разводе с Юнией Силаной могла быть более активной, чем готов признать Тацит. Тацит рассказывает нам, что Силий хорошо осознавал риски своего положения и масштабы совершенного им злодеяния против императора; но отказ от притязаний Мессалины ставил его в опасное положение, а их принятие сулило ему вознаграждения самого серьезного политического толка. Кроме того, в отношениях с Мессалиной были и более непосредственные выгоды, сулящие удовольствия, – Силий, как рассказывает нам Тацит, «находил утешение в том, что не думал о будущем и черпал наслаждение в настоящем»{448}.

Страсть Мессалины к Силию делала ее чрезвычайно уязвимой, по крайней мере теоретически. Бесстыдство, с которым она упивалась радостями новой любовной связи, возможно, отражает не столько «женское безумие», сколько определенную степень «мужского высокомерия». То, что творила Мессалина, было преступлением, а жертвой был самый могущественный человек в мире: вступая в связь настолько открыто, она потенциально вручала своим врагам оружие, с помощью которого ее можно было уничтожить. Единственное, что стояло между ней и гибелью, – это смелая ставка на то, что выдвинуть против нее обвинения, даже неопровержимые, – слишком большой риск, чтобы кто-то мог на него пойти. Мессалина полагалась на неприкосновенность собственного положения – привязанность Клавдия и свое место во главе сети влиятельных союзников.

Это был риск, который императрица, влюбленная и уверенная в собственной власти после почти семи лет на троне, явно считала оправданным. Ее союзники среди вольноотпущенников мужа, в особенности Нарцисс и Полибий, могли придерживаться иного мнения. Безрассудное буйство романа Мессалины было романтично, однако вольноотпущенникам пользы от него никакой не было; более того, для Полибия, который якобы сам когда-то возлежал на ложе императрицы, вся эта история могла стать непростым испытанием. Тем не менее для вольноотпущенников увлечение Мессалины потенциально несло столько же минусов, сколько для самой императрицы. Обвинение императрицы в прелюбодеянии, особенно с учетом неугасающей страсти к ней Клавдия, было опасным предприятием: если бы кто-нибудь, например сенатор из числа друзей Азиатика, действительно решился бы на это, он вряд ли обвинил бы ее только в прелюбодеянии. Любой потенциальный обвинитель почти наверняка выдвинул бы и другие обвинения, например в заговоре или лихоимстве, чтобы напугать Клавдия и заставить его отнестись к слухам о неверности его жены серьезно. Это были обвинения, способные затронуть давних союзников Мессалины среди вольноотпущенников. Если бы враги из сената или императорской семьи задумали погубить Мессалину, то было бы мало шансов, что ее фавориты-вольноотпущенники – и в первую очередь Нарцисс – останутся живы и невредимы.

Риски только увеличивались по мере того, как ряды союзников, на защиту которых полагалась Мессалина, стали редеть. Ее атака на Азиатика вызвала недовольство большей части сената, в том числе, возможно, ее прежнего фаворита Вителлия. Отношения с обвинителем Публием Суиллием, вторым ее значительным союзником в числе сенаторов, тоже, вероятно, стали ухудшаться. Он не испытывал угрызений совести в связи с тем, что помог императрице погубить Азиатика, но новый роман Мессалины был совсем другим делом. Ее новый любовник Силий был его заклятым врагом; молодой человек открыто нападал на него в сенате, даже пытался вызвать его в суд по унизительным и опасным обвинениям в коррупции. Тацит намекает, что между двумя мужчинами могла существовать и какая-то личная вражда задолго до того, как Силий придал ей политический облик в сенате. По мере того как роман между Мессалиной и Силием становился все более серьезным, Публий Суиллий, возможно, не только ощутил, что его предали, но и занервничал. Его величайший враг за каких-то несколько месяцев сделался самым важным мужчиной в жизни женщины, некогда бывшей его величайшей союзницей. Узы лояльности, связывавшие Мессалину и Публия Суиллия, как и те, что связывали ее с Вителлием, ослабевали.

До конца 47 г. н. э. или, возможно, в первые месяцы 48-го Мессалина совершила еще одну крупную ошибку. Она убила Полибия{449}. Дион не предлагает нам практически никаких подробностей о том, как она это сделала, сообщая лишь, что она прибегла к своему обычному способу – ложному обвинению. Неизвестно, в чем именно она обвинила Полибия, якобы своего бывшего любовника; как неизвестно и то, что послужило причиной разрыва их отношений. В условиях неспокойной зимы 47/48 г. он мог усомниться в ее здравомыслии – из-за Азиатика или, может быть, из-за ее связи с Силием. А может быть, императрица ощутила опасный импульс личной ревности.

Каковы бы ни были причины, убийство Полибия стало серьезной ошибкой императрицы. Императорские вольноотпущенники всегда были самыми естественными союзниками Мессалины – они помогали ей искоренить наиболее опасных противников на Палатине, и их успех, даже их выживание, во многом зависели от ее успеха. Но это была атака на одного из них. Если уничтожение Мессалиной Азиатика продемонстрировало сенаторам, что никто из них не в безопасности, то атака на Полибия посылала тот же сигнал вольноотпущенникам.

К весне 48 г. н. э. Нарциссу становилось все очевиднее, что так продолжаться не может. Его отношения с Мессалиной теперь становились угрозой для него на двух фронтах: если ей нанесут удар извне, он может пасть вместе с ней, если же она сохранит свою власть, рано или поздно ему придется столкнуться лицом к лицу с реальностью: однажды она может обратить свою власть против него.

Если верить Тациту, первой проявила инициативу императрица. Силий, возможно, ощущая, что власть Мессалины теряет стабильность, забеспокоился. Теперь, впервые, по-видимому, за все время их отношений, у него появились собственные планы. Он убедил ее предпринять самый смелый шаг: отбросить последние остатки условностей и побороться за императорский трон вместе{450}. Тацит реконструирует его