то, что хотела: и Поппея, и Азиатик были мертвы, но полную цену своей победы ей еще предстояло узнать. Популярность, уважение и связи, дававшие Азиатику влияние при жизни, давали ему влияние и после смерти. Ряд ближайших соратников Азиатика оставался на его стороне до последнего. Несправедливость суда они ощущали лично.

Последствия падения Азиатика ощущались и за пределами его узкого круга скорбящих друзей. До 47 г. н. э. Мессалина обычно ограничивалась атаками на представителей императорской семьи (Аппий Силан, Юлия Ливилла, Юлия) или тех, кто не входил во внутренние круги сенаторской элиты (Сенека, сравнительно недолго успевший пробыть сенатором, и всадник Катоний Юст, префект преторианцев). Но Азиатик представлял собой совсем иной случай: ему никогда не приходилось породниться с императорской семьей – со всеми известными рисками, вытекавшими из этого, – и он, похоже, играл свою сенаторскую роль идеально: всего годом раньше он второй раз побывал консулом. Упреждающий удар Мессалины, нанесенный Азиатику, нарушил все границы, тщательно выстроенные ею в непростые ранние годы ее правления. Если это могло случиться с Азиатиком, каждый сенатор теперь понимал, что это может случиться и с ним.

Паранойя разрастается быстро, она питает сама себя, и похоже, сенат теперь стал бояться императрицы. Вероятно, этим периодом следует датировать распространение слуха о том, что Мессалина отравила Виниция{435}. Безупречный вдовец Юлии Ливиллы пережил гибель своей жены в 41 г. н. э., и, когда пять лет спустя скончался вроде бы от естественных причин, ему были устроены государственные похороны. Теперь люди начали шептаться, что его смерть вовсе не была естественной, что императрица отравила его в отместку за то, что он отверг ее сексуальные домогательства, или потому, что он подозревал ее (скорее всего, справедливо, но едва ли рассматривались другие мнения) в том, что она подстроила смерть его жены в ссылке. Эта версия почти наверняка необоснованна – мотивы неубедительно продуманы и modus operandi нетипичен для Мессалины, – но распространение слухов отражает растущую нервозность в сенаторских кругах. Сенаторы были убеждены, что действия императрицы становятся непредсказуемыми, а методы преступными – то, что раньше приписывалось естественной работе времени, теперь оказывалось кознями Мессалины.

Еще опаснее было то, что дело Азиатика посеяло раздор в окружении самой Мессалины. Среди ее союзников-сенаторов произошел глубокий раскол. Публий Суиллий явно не испытывал угрызений совести по поводу своего участия в этой истории, но плачущий Вителлий, возможно, отчаянно сожалел о той роли, которую его вынудили сыграть в гибели его старого друга{436}. Когда в 48 г. н. э. пришел черед Мессалины предстать перед судом, Вителлий в своей речи был старательно уклончив, но определенно не бросился на защиту своей давней союзницы.

Это дело, вероятно, также ослабило позиции императрицы среди ее наиболее надежных союзников – императорских вольноотпущенников. Любопытно, но в Тацитовом драматическом описании процесса не упоминается вездесущий Нарцисс; в этой интриге императрицы он, по-видимому, не участвовал. Возможно, он чувствовал, что риск слишком велик. Азиатик был могущественным и красноречивым; когда его защитная речь едва не принесла ему победу, Мессалина столкнулась с угрозой настоящего кризиса. Даже теперь, когда его не было в живых, вся эта история все еще вызывала разногласия. И ради чего? Ради устранения человека, никогда не обладавшего достаточной властью, чтобы претендовать на престол? Если Нарцисс чувствовал, что Мессалина ошибается в оценках риска – что она теряет представление о границах того, что ей может сойти с рук, – то он мог ощущать себя в опасности. Он был сыт по горло интригами императрицы; он не мог мириться с тем, что она становится неуправляемой.

XVI

Перечитывая концовку

Я знаю, покажется сказкой…

Тацит. Анналы, 11.27

Дело Азиатика обеспокоило сенат. Настолько, что сенаторы впервые решили, что пора что-то делать. Их положение не позволяло действовать непосредственно против императрицы, но они могли предпринять шаги против ее агентов в собственных рядах.

Существовал древний закон Цинция (lex Cincia), по которому защитникам запрещалось принимать плату деньгами или дарами за отстаивание интересов истца{437}. Это условие восходило к тем временам, когда от аристократии ожидалось, что она будет выступать в защиту своих друзей и клиентов просто из соображений чести и чувства общего долга: закон, принятый в 204 г. до н. э., долгое время не применялся.

Однако lex Cincia оставался в своде законов, и действия Публия Суиллия, самого влиятельного из прирученных обвинителей Мессалины, безусловно ему противоречили. Лишь недавно один из ведущих всадников по имени Самий закололся в атриуме Публия Суиллия. Он уплатил разорительную мзду в 400 000 сестерциев за адвокатские услуги Публия Суиллия, а затем обнаружил, что тот в сговоре с обвинением{438}. Теперь Гай Силий – блестящий молодой аристократ, заклятый враг Публия Суиллия и амбициозная восходящая звезда на политической сцене – предложил ввести закон Цинция в действие.

Публий Суиллий и его присные, недовольные предложением Силия, подняли шум, но Силий твердо стоял на своем{439}. Он напомнил о знаменитых ораторах древности, для которых наградой за их труд были доброе имя и слава в поколениях. То, что некогда было лучшим и прекраснейшим из свободных искусств, сказал он, теперь запятнано гнусностью его представителей. У него были и более практические доводы: если не будет выгоды, то и преследований будет меньше. На данный же момент «вражда, обвинения, ненависть и беззакония встречают со стороны некоторых поддержку и поощрение, ибо подобно тому, как поветрия приносят доходы врачам, так и порча нравов – обогащение адвокатам»{440}.

Общее мнение было на стороне Силия, и сенат принялся готовиться привлечь наиболее коррумпированных адвокатов к суду по закону о вымогательстве. Публий Суиллий и сенаторы, которые придерживались аналогичной стратегии, запаниковали. Их вина была столь очевидна и доказана, говорит нам Тацит, что они чувствовали: готовится не столько суд над ними, сколько наказание. В отчаянии они обратились напрямую к императору.

Аргументы они избрали прагматические. В ранние годы республики было несложно вести жизнь сенатора на доходы с имения; пока империя разрасталась и бушевали гражданские войны, обширные состояния сколачивались на поле боя. Теперь ситуация изменилась, а сенаторам было нужно на что-то жить. Адвокатская практика отнимала время – время, которое можно было потратить иначе, на более прибыльные дела. Если устранить всякое потенциальное вознаграждение за профессию, исчезнет сама профессия; хороших адвокатов будет трудно найти, и людям придется самим защищать себя от несправедливостей правосудия и произвола власть имущих. Разумеется, не упоминался тот факт, что Публий Суиллий и ему подобные чаще способствовали этому произволу, чем защищали от него людей. Император, как сообщает нам Тацит, счел эти аргументы менее благородными, чем те, что выдвинул Силий, но не лишенными зерна истины. Возможно, он также учитывал услуги, которые Публий Суиллий оказал ему и Мессалине. Клавдий пошел на компромисс: адвокаты могли принимать вознаграждение до 10 000 сестерциев, в случае превышения они подпадали под закон о вымогательстве.

Наверное, именно открытое нападение Силия на ее ближайшего союзника по сенату впервые привлекло внимание Мессалины к молодому человеку. Каковы бы ни были обстоятельства, он ей явно понравился. Силий был умен, обладал даром красноречия, которое не боялся применять против людей более могущественных, чем он сам, даже против агентов императрицы. У него была врожденная аристократическая уверенность в себе, которой никогда не мог похвастаться затравленный Клавдий, несмотря на свое знатное происхождение и августейшее положение. К тому же он был невероятно хорош собой – по словам Тацита, он был красивейшим из молодых людей Рима{441}.

К концу лета чувства Мессалины и Мнестера, по-видимому, начали охладевать. Вероятно, убийство Мессалиной Поппеи, бывшей любовницы Мнестера, создало в отношениях между ними напряжение; или, возможно, как ни странно, императрица заскучала в отсутствие достойной соперницы в любви. А может быть, Мнестер просто померк в глазах Мессалины, когда мысли ее стал занимать