делает здесь ненужное дело и портит рабочих, делая из них резонеров. Вечное его теоретическое сумасшествие и неудовлетворенное самолюбие». Бакунин еще более резко нападает на Маркса и Энгельса в одном письме к Гервегу: «Одним словом, ложь и глупость, глупость и ложь. В их обществе нет возможности свободно вздохнуть. Я держусь вдали от них и объявил самым решительным образом, что не пойду в их коммунистический союз ремесленников и не хочу иметь ничего общего с ним».

Эти слова Бакунина знаменательны не по раздраженному тону лично против Маркса, — Бакунин совсем иначе судил о нем и до, и после того, — а потому, что в этих суждениях сказался антагонизм, который вызвал потом ожесточенную борьбу между этими двумя революционерами.

Коммунистический манифест

Тем временем послана была уже к печати в Лондон рукопись Коммунистического манифеста.

Подготовительная работа была сделана отчасти после первого конгресса, который перенес до следующего обсуждение коммунистической программы. Этой задачей естественным образом и занялись теоретики движения. Маркс и Энгельс, а также Гесс сделали несколько первых набросков.

Из них сохранился только набросок, о котором Энгельс следующим образом писал Марксу 24 ноября 1847 г., то есть незадолго до второго конгресса: «Подумай немного о нашем символе веры. По-моему, лучше не писать его в форме катехизиса, а назвать всю штуку Коммунистическим манифестом. Так как придется более или менее касаться истории, то прежняя форма совсем неподходящая. Я привезу составленный мною здесь проект. Я держался повествовательной формы, но мой набросок отвратительный: он написан в страшных попыхах». Энгельс прибавил также, что проект еще не представлен на обсуждение парижским общинам, но он надеется — за исключением нескольких мелочей — провести его.

Проект Энгельса написан еще вполне в форме катехизиса, и форма эта скорее способствовала бы, нежели повредила, общепонятности изложения. Для непосредственно агитационных задач проект Энгельса был более целесообразный, нежели позднейший Манифест, с которым он совершенно тождествен по внутреннему содержанию. Если Энгельс с самого начала все же пожертвовал своими двадцатью пятью вопросами и ответами ради исторического изложения, то это доказывает его добросовестность. Он исходил из того, что Манифест, в котором коммунизм выступает как явление мировой истории, должен быть — согласно определению греческого историка — произведением постоянного значения, а не полемической брошюрой для поверхностного чтения.

Классическая форма Коммунистического манифеста и дает ему прочное место в мировой литературе. Это не значит, что правы те чудаки, которые выхватывали отдельные фразы и пытались на основании их доказать, что авторы Манифеста обворовали Карлейля или Гиббона, Сисмонди или еще кого-то. Такие обвинения чистейшее шарлатанство, и в этом отношении Манифест абсолютно самостоятельное и подлинное произведение. Несомненно лишь то, что Манифест не содержит ни одной мысли, которую Маркс или Энгельс не высказали бы раньше в своих писаниях. Манифест не был новым откровением; он только отразил новое миросозерцание авторов в зеркале безупречной ясности и самых сжатых размеров. В окончательной редакции, насколько можно судить по стилю, Марксу принадлежала, вероятно, преимущественная роль, хотя Энгельс, как видно по его наброску, стоял не на более низкой ступени понимания, и его должно считать равноправным сотрудником Маркса по Манифесту.

Со времени выхода в свет Манифеста прошло две трети века, и эти шесть-семь десятков лет были временем огромнейших экономических и политических переворотов, не прошедших бесследно для Манифеста. Во многих отношениях историческое развитие свершалось иначе, и прежде всего гораздо медленнее, чем предполагали авторы Манифеста.

Чем дальше их взгляд проникал в грядущее, тем ближе оно казалось им. Можно сказать, что без такой тени не могло быть и света. Уже Лессинг подметил это чисто психологическое явление у людей, «которые очень верно видят будущее»: «то, для чего природе нужны тысячелетия, созревает для них в момент их существования»; Маркс и Энгельс ошиблись, правда, не на тысячелетия, но, во всяком случае, на добрые десятки лет. При составлении Манифеста они приписывали капиталистическому способу производства уже ту высоту развития, которой он едва достиг в настоящее время. Еще резче, чем в самом Манифесте, об этом говорит Энгельс в своем проекте. Он утверждает, что в культурных странах почти все отрасли труда сведены к фабричному производству и что почти во всех отраслях труда ремесленное производство и ручной труд вытесняются крупной промышленностью.

Такому утверждению противоречили сравнительно жалкие зачатки рабочих партий, отмеченных в Коммунистическом манифесте. Самая значительная из них, английский чартизм, была еще проникнута в большой степени мелкобуржуазными элементами — не говоря уже о социал-демократической партии во Франции. Радикалы в Швейцарии и те польские революционеры, для которых крестьянская эмансипация была необходимым условием национального освобождения, были тогда лишь китайскими тенями на стене. Авторы Манифеста сами указывали впоследствии на то, как ограничены были пределы распространения пролетарского движения, и отмечали отсутствие его в России и Соединенных Штатах. Это было время, когда Россия образовала последний сильный резерв европейской реакции и когда переселение в Соединенные Штаты поглощало избыточные силы европейского пролетариата. Обе страны снабжали Европу сырьем и служили одновременно рынками для сбыта продуктов ее промышленности. Как все это изменилось уже в следующем поколении и тем более в настоящее время! Но разве Манифест опровергается тем, что «в высшей степени революционная роль», которую он приписывает капиталистическому способу производства, оказалась еще гораздо более живучей, чем предполагали авторы Манифеста?

В связи с этим захватывающее и великолепное изображение классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией (оно составляет первую главу Манифеста) хотя и проникнуто неоспоримой правдой, но передает в слишком общих чертах ход этой борьбы. В настоящее время нельзя выставлять вообще как факт, что современный рабочий — в отличие от прежних угнетенных классов, у которых были обеспечены условия по крайней мере их рабского существования, — вместо того чтобы подниматься вместе с развитием промышленности, все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Хотя капиталистический способ производства и ведет к такого рода последствиям, все же широкие слои рабочего класса обеспечили себе и на почве капиталистического общественного строя условия существования, стоящие даже выше жизненных условий мелкобуржуазных слоев.

Не следует, однако, делать из этого вместе с буржуазными критиками вывода о несостоятельности «теории обнищания», будто бы провозглашенной Коммунистическим манифестом. Эта теория, утверждающая, что капиталистический способ производства ввергает в нищету массы тех стран, где он господствует, существовала задолго до появления Коммунистического манифеста, даже до того, как Маркс и Энгельс впервые стали водить пером по бумаге.

Эту теорию развивали социалистические мыслители, радикальные политики, даже буржуазные экономисты. Мальтусовский закон о народонаселении пытался прикрасить «теорию обнищания», выдавая ее за вечный закон