в отличие от Декларации независимости, в которой текст вечно неизменен, "идеальная форма" Конституции - это пересмотренный, напечатанный документ, в котором отражено накопление поправок, которые в результате волеизъявления народа изменили ее текст. Для того чтобы знать, что написано в Конституции в тот или иной момент, мы должны иметь ее обновленную, переработанную копию; оригинал представляет для граждан лишь антикварный интерес. Иначе говоря, первоначальный текст Конституции не был и не является "одноразовым" общественным договором, а, напротив, договором, который можно пересматривать, совершенствовать в будущем и, возможно, адаптировать к меняющимся социально-политическим условиям.

В отличие от Декларации независимости, ратификация Конституции США создала национальное государство путем создания новых государственных институтов, установления отношений между этими новыми институтами, между национальным правительством и отдельными штатами, а также путем включения трансцендентной социальной цели (воли народа) в поддержание и работу всей системы. Однако воля народа была затушевана, искажена, сформирована и деформирована с помощью институциональных форм, которые должны были заставить Тома Пейна (и, конечно, Жан-Жака Руссо) осудить режим, созданный основателями. Тем не менее Конституция создала демократический режим, особенно в отношении Палаты представителей, и в достаточной степени обеспечила, несмотря на ее подверженность поправкам и импровизациям (в частности, появление формально организованных политических партий), для (пусть и смягченного) волеизъявления народа.

Радикальные демократы с подозрением отнеслись к новому режиму, и именно в этот момент права англичан, как это ни парадоксально, вновь заявили о себе в виде Билля о правах. Первые десять поправок к Конституции, принятые практически сразу же после того, как новое национальное государство стало быстро развиваться, воскресили многие права англичан и вновь поставили их в центр управления режимом. Как и права англичан, за которые колонисты сражались в революционной войне, они представляли собой ограничения государственной власти. Хотя теоретически они могли быть пересмотрены при включении в новую конституцию, они воспринимались как вечные истины и никогда не подвергались изменениям. Мы можем по-новому интерпретировать их смысл, но пересмотр самого текста практически немыслим.

Трансцендентной социальной целью нового американского государства было создание и поддержание политического сообщества, в котором воля народа контролирует создание и осуществление политической власти, ограничиваясь защитой индивидуальных прав, необходимых для свободного определения воли народа как коллектива. Такова идеальная конструкция. Прагматическая конструкция заключалась в создании институтов, которые эффективно защищали

 

Кроме того, эти же институты и порождаемые ими практики определяли политическую (и социальную) идентичность индивидов, которые могли участвовать в реализации этой воли. Кроме того, эти же институты и порождаемые ими практики определяли политическую (и социальную) идентичность индивидов, которые могли участвовать в реализации этой воли.

Эти институты и порождаемые ими идентичности должны были предотвратить возврат к аристократическим притязаниям монархии, ориентируя народ на общую концепцию "правильной" политики, политики, в которой личности лидеров и граждан были бы явно вторичны по отношению к их идентичности добродетельных республиканцев. Так, описывая "карьеру Бенджамина Франклина как республиканского государственного деятеля", Майкл Уорнер признает неявное противоречие между "задачей государственного деятеля" как личного воплощения "легитимной власти", с одной стороны, и "задачей республиканизма [которая] заключалась в изъятии легитимности из рук лиц", с другой. Это противоречие лежало в основе перехода от английской идентичности (заложенной в эмоциональной привязанности к персоне короля) к новому республиканскому государству (заложенному в абстрактных правах, свободах и воле народа).

Основатели понимали, что для того, чтобы выжить, новое республиканское государство должно каким-то образом опираться на народные чувства и культивировать их, но переход от короля к нации не мог происходить через личности новых лидеров. Поэтому требовалось самоотречение, и нигде это самоотречение не проявилось так ярко, как в работе Джорджа Вашингтона в качестве председателя Конституционного конвента и первого президента США. Как отметил Александр Гамильтон сразу после того, как Филадельфийский конвент направил Конституцию в штаты, ее ратификация во многом будет зависеть от "весьма значительного влияния лиц, ее составивших, особенно в универсальном смысле".

 

Гамильтон довольно резко не ссылался на привязанность американцев к их общей "стране". Если бы Вашингтон отклонился от роли, отведенной ему обстоятельствами, он поставил бы под угрозу рождение нации. Он пользовался почти всеобщей любовью своего народа именно потому, что отрицал, что он является чем-то иным, кроме как воплощением абстрактных прав, свобод и воли народа, которым он управлял. Возможно, как никто другой, Мэдисон понимал, что деификация основателей, особенно Вашингтона, была необходима для того, чтобы придать "правительству... то почитание, которое время оказывает на все вещи", но деификация была возможна только в том случае, если сами боги отрицали свою божественность.

В то время как многие основатели были заворожены сиюминутными экономическими и политическими интересами, другие, такие как Мэдисон, Гамильтон, Вашингтон и Джей, представляли себе структуру, в которой национальное государство будет обеспечивать свой собственный успех. Подобно большевикам, французским революционерам и, вероятно, всем основателям любой идеологической ориентации, основатели считали, что "правильно сформированное государство" породит "правильно сформированные политические убеждения". Одним из непреходящих курьезов американской истории является то, как прагматичный и инструментально доминирующий процесс в Конституционном конвенте в конечном итоге породил в обществе ожидания того, что серьезные проблемы будут решены новым правительством, в то время как в действительности никто не знал, как эта новая политическая система будет работать. После многолетнего погружения в трясину своекорыстных и недальновидных размышлений над проблемой управления

 

Американский народ каким-то образом нашел в себе мужество перепрыгнуть через пропасть неуверенности и сомнений, сопутствовавших его основанию, и принять новое американское государство как свое собственное.

Подобной логикой изобилуют "Федералисты". Иными словами, основателями Америки руководила и двигала хорошо дисциплинированная и отточенная надежда на то, что все сложится хорошо. Сразу после ратификации Конституции Джордж Вашингтон писал Генри Ли-младшему: "В наших попытках создать новое общее правительство соревнование, рассматриваемое в национальном масштабе, похоже, велось не столько за славу, сколько за существование. Долгое время было сомнительно, выживем ли мы как независимая республика, или же откажемся от своего федерального достоинства, превратившись в незначительные и жалкие осколки империи". Проблемы, связанные с разработкой механизма новой республики, позволяющего ей преодолеть трудности становления нации, а также с прокладкой пути к успешной ратификации, неизбежно означали, что основатели надеялись на эмоциональную поддержку и привязанность нового государства, не имея возможности сделать многое для того, чтобы это стало возможным.

Конституция США и, в частности, Билль о правах были ретроспективными в том смысле, что они ограничивали реализацию воли народа таким образом, что (по крайней мере, в большинстве современных формулировок) ставили под угрозу демократию. Таким образом, Конституция 1787 года ознаменовала собой переход от акцента на народном согласии в отношении прав англичан на права как на