class="p1">Безносый придержал коня, поехал рядом с главарем; рослый конь всхрапывал от усталости. Изуродованное лицо Страхолютика кривилось, низкий, убегающий лоб бороздили морщины, жидкие косицы слипшихся усов повисли, бесформенный катышек с дырой посредине словно приклеен, носовая перегородка сгнила, единственная заволосатевшая ноздря чернеет пятном.

А зубы — позавидуешь: белые, кипенные[137], ровные-ровные. Когда Безносый улыбался, его лицо преображалось. Впрочем, веселел Страхолютик не часто…

Господин Хо вспомнил отца, зажиточного крестьянина, богомольного, сурового старика. Держал он сына в строгости, повиновении, в городе усматривал нравственную и физическую заразу, стремился сберечь от нее потомство. Отец часами молился у алтаря, возжигал ароматные благовония. Морозными, зимними вечерами, держа на коленях старинную книгу, отец грозил рубцеватым пальцем:

— Почитай старших, уважай начальников, сынок. Не притесняй слабого, не обижай беззащитного. Сохраняй душу и тело в чистоте, не поддавайся соблазну, не покупай женщин, даже самых прекрасных, ибо продающая чувства бесчувственна. Остерегайся и хвори: неосмотрительность ведет к беде. За миг блаженства нередко платят дорого — недуг страшен, тело покроется язвами, рухнут в носу стропила, но телесные страдания пустяки в сравнении с муками душевными, ничто так не терзает человека, как угрызения совести, сознание содеянного греха.

«Угрызение совести»… «Грех». Детский лепет! Миллионы людей упорно верят этому, что не мешает многим совершать преступления. Грех многообразен, многолик, не счесть прегрешения человеческие, не перечислить.

«Простим грешному, ибо не ведает, что творит», — говорил отец. Старик предпочитал многобожие. Работая садовником у миссионера, он познакомился с догмами католической церкви и верил в Христа столь же ревностно, как и в своих богов и божков, коим возжигал благовония у домашнего алтаря.

В юности Господин Хо (тогда у него еще было имя, как у всех людей) преклонялся перед отцом, верил каждому его слову, подолгу вместе со стариком простаивал на коленях перед раскрашенными фигурками божков, отбивал поклоны перед иконкой; теперь это казалось диким, нелепым.

«Прости грешнику, ибо не ведает, что творит»… Как бы не так! Люди прекрасно знают, что «творят», многих за содеянное не прощать — убить мало. Да и сам он замаран с головы до пят, нагрешил более чем предостаточно. Нет, люди ведают, что творят, и рано или поздно придет возмездие, оно должно наступить, и если это не так, то жизнь устроена на редкость несправедливо.

Господин Хо потер лоб, голова болела, сказывались бессонные ночи. Спать, однако, не хотелось, хунхуз нахохлился в седле, плащ с капюшоном делал его похожим на лесника либо егеря охотничьего хозяйства. Перед ним, подернутое туманной дымкой воспоминаний, проплывало минувшее…

Маленький мальчик на коленях перед учителем, у Господина Хо даже ноги заныли: строгий педагог ставил ребенка на рассыпанный горох, чулочки полагалось при экзекуции снимать, через минуту боль становилась невыносимой, но переменить позу, пошевелиться нельзя, иначе последует дополнительное наказание: учитель стоит рядом с толстой бамбуковой тростью, гладко отполированной от частого употребления. Сколько тростей господин учитель измочалил о худую спину ученика?! Каждую сломанную трость учитель исправно заносил в счет, который еженедельно предъявлял отцу своего подопечного. Родитель негодовал и, в свою очередь, наказывал сына.

Бамбуковая методика оказалась результативной, Господин Хо научился писать, тонкой колонковой кисточкой выводил замысловатые иероглифы. «Миролюбие», «Благоденствие», «Умиротворение». Любовно вычерчивал каждую палочку, хвостик, завиток иероглифов, повторял их значение. Всю жизнь слова-символы звучали в мозгу, вколоченные бамбуковой палкой, и ничто не могло заставить Хо их позабыть. Отдыхая в поле, в лесу, в дымной фанзе бедняка, пропахшей прогорклым соевым маслом, Господин Хо писал их на песке щепкой, выцарапывал гвоздем на стене, вырезал ножом на спинке садовой скамейки. Однажды три эти иероглифа Господин Хо искусно начертил острым лезвием на теле безвестного страдальца, имевшего несчастье попасть в лапы хунхузов. Видел бы отец, как вспыхивали, сочились кровью иероглифы, начертанные умелой и твердой сыновьей рукой! Старика хватил бы удар!

Впрочем, он давно уже в царстве теней…

Но черное время пришло позднее, поначалу была веселая университетская юность, темноватые аудитории, робость перед сессией и безмерное счастье первого экзамена, завершения курса. Потом островок в Южно-Китайском море, рыбацкая хижина, душные ночи у костра и мелодичное пение сэмисена[138], на котором играл Сато, однокурсник из Нагасаки. Тонкий в талии, похожий овалом лица на девушку, с приятным голосом, Сато, милый, доброжелательный парень, учился превосходно. Что побудило японского юношу изучать древнюю историю страны, которую его соотечественники залили кровью? Студенты, с присущей китайцам вежливостью, не проявляли любопытства. Сато, выбрав удобный момент, объяснил товарищам, что история народа, подарившего миру выдающихся философов, мудрецов, поэтов, достойна изучения.

— Вы забываете, — вежливо заметил Господин Хо, — о грозных завоевателях, жестоких правителях, о порохе…

— Меня привлекает фарфор, архитектура, искусство. Современный мир с его жестоким противоборством способен лишь вызвать отвращение. Я далек от политики, а от запаха старинных манускриптов у меня кружится голова…

Они подружились — Хо и юноша из Нагасаки. Дважды отдыхали на песчаном островке, где вздымались к лазурному небу кокосовые пальмы, а когда закончили третий курс, Сато пригласил друга к себе.

Япония поразила китайского студента. Друзья побывали в музеях и синтоистских храмах, в театре. В игрушечном чайном домике у зеркала пруда, где плавали ленивые карпы и лебеди, подогретое сакэ горячило кровь, сладко пела тоненькая девушка в розовом воздушном кимоно с тяжелым черепаховым гребнем в черных блестящих волосах…

Время пролетело мгновенно, перед отъездом Сато устроил скромный ужин в небольшом ресторанчике, пригласил двух соучеников по школе и кузена, коренастого, спортивного вида парня. Вечер удался. Хорошенькие гейши умело развлекали гостей. Господину Хо очень понравилась одна из них, и он искренне огорчился, когда гейши стали прощаться. Студент уговаривал девушку горячо, настойчиво, схватил ее за руку. Гейша попыталась высвободиться. Господин Хо, взбодренный горячим сакэ, хотел ее удержать, толкнул соседний столик…

В разорванном костюме, с расквашенной физиономией он оказался в полицейском участке — без денег, документов. Полицейский офицер вежливо уверял, что произошло недоразумение, скоро все образуется, придется немного подождать, подъедет начальник: дело закончить нельзя — господин иностранец…

Начальник в сопровождении человека в штатском вошел стремительно, энергичным жестом отпустил офицера, бросил на стол пачку сигарет, зажигалку, посмотрел на растерянного юношу:

— Я буду откровенен. Скверная история! Вы, юноша, заплатили за гостеприимство нашей стране черной неблагодарностью, от студента университета можно было ожидать иного. Вместо того чтобы благопристойно знакомиться с достопримечательностями города, вы совершили турне по злачным местам и сомнительным заведениям, причем вели себя неподобающе. Неосмотрительно, мой юный друг. Весьма.

— Но…

— «Но» скажут ваши почтенные учителя, когда увидят вот это… — Широким жестом начальник бросил на стол пачку фотографий.

Господин Хо взглянул