– Но согласись, только ты будешь виновата в том, что твой шарфик валялся…

– Ты уверен, что хочешь закончить это предложение?

– Нет, дорогая. Определенно, нет.

Дама червей

Наша с Вороном страсть угасла почти сразу. Оказалось, что Кай в ней был самым важным ингредиентом, и, убрав его, мы скоро поняли, что все так же остаемся тем, кем были: двумя совершенно разными людьми, не уважающими друг друга.

Нам не о чем было говорить.

Наши жизненные цели шли вразрез. Не уверена, что у Ворона вообще были жизненные цели. Он или пил, или пил, или пил. Уходил, когда хотел, не ставя меня в известность, возвращался порой через час, порой через день. От него пахло чужими духами – не всегда женскими. Мне и в голову не приходило устроить ему сцену ревности. Дикое влечение, ореол тайны, окутывающий Габирэля, при ближайшем рассмотрении развеялся как пары угарного газа, отравляя кровь.

Почему я не уходила?

Не потому же, в самом деле, что мне некуда было идти.

Я рассуждаю сейчас, как человек, который смотрит на все со стороны, спустя долгое время после произошедшего. Как здоровый человек.

Но тогда я не была здорова.

Расшатав свою психику до шизофренических качелей, я не нашла выхода лучше, чем подсесть на собственные наркотики. Это началось уже давно, с момента той ужасной ночной сцены в лаборатории. Так просто оказалось поощрить свой мозг, выдав ему недостающую дозу дофамина и серотонина. Сначала мне хватало надолго. Но, оказавшись с Вороном один на один, очень быстро мне стало требоваться больше и больше.

Наплевав на гордость и на возможность наткнуться на презрительный взгляд Ястреба, я продолжала ходить в лабораторию, решив для себя, что не уйду, пока меня не вышвырнут. И жизнь с Габирэлем давала мне прекрасную возможность быть рядом с местом, приносившем мне мгновения отдохновения.

С каждым днем я все больше и больше напоминала безумного ученого, работающего сутки напролет без сна, еды и отдыха. Мой мозг работал на пределе, прекрасные формулы являлись мне наяву, сверкая своими упругими серебристыми переливающимися боками и мне оставалось только взять их и перенести в тетрадь, такими ясными они были. Я снова начала испытывать все на себе минуя мышей – наверное, подсознательно мне хотелось, чтобы мой принц пришел и остановил меня – но он не приходил.

Только тогда я осознала, насколько же была дурой, перепутав настоящее с мишурой, драгоценность с подделкой. Мне так не хватало Ястреба, его долгих пространных рассуждений о государственных делах, его тяжелого тела по ночам в постели. Смеха. Проходя мимо зеркала, я словила замкнутое, высокомерное неулыбчивое лицо и не сразу узнала себя. Я любила раньше смеяться – но вместе с моей честью я принесла в жертву и свой смех.

Я не хотела ничего вернуть обратно – мне хватало ума даже не фантазировать о том, как мы с Каем случайно встретимся в коридоре и помиримся. Предав его доверие, я стала для него не чище грязной лужи, сальным пятном на памяти. Я заслужила все это сполна. Но все равно беспокоилась за него.

В королевстве становилось все более и более неспокойно, новый лидер Соколов был настроен агрессивно и призывал молодежь к революции. Тут и там вспыхивали бунты, ни один не обходился без жертв и кровопролития. И Ястреб всегда был в гуще события. Пренебрегая бронированным защищенным автомобилем, он везде показывался на своем белоснежном коне, устаревшем атрибуте древнего славного прошлого, символе аристократии – выпячивал себя, словно говоря народу: посмотрите на меня. Посмотрите на них – кому вы доверитесь скорее?

Я гордилась им.

Я боялась за него.

Но скоро мне пришлось начать бояться за себя.

Ворон был ревнив. Раньше я думала, что ревнив Ястреб, который вечно сверкал глазами, стоило мне фривольно пошутить с каким-нибудь несчастным придворным, но только рядом с Габирэлем я поняла, что такое дикая, необузданная ревность.

По глупости своей я считала, что для ревности нужны чувства. Ты ревнуешь кого-то, кто тебе нравится, показывая тем самым свое недовольство, границы допустимого в ваших отношениях. Но оказалось, что ревность сама по себе может быть чувством.

Он показал свое истинное лицо довольно скоро. Я жила у него уже две недели и однажды он вернулся вне себя от бешенства и его взгляд остановился на мне. Залитые чернотой зрачков глаза так напугали меня, что я стала отходить назад, пятясь спиной и выставив вперед ладони, как от бешеного пса. Он не набросился на меня мгновенно и это было страшнее всего. Почуяв мой ужас, он стал пить его медленными глотками.

– Знаешь, где я был?

– Нет. – я старалась, чтобы мой голос не дрожал, но получалось плохо.

– Я был у твоего принца.

– Он уже не мой принц.

– Да. К счастью. Но знаешь, за что я тебя ненавижу.

– Нет.

– Спроси.

– За что ты меня ненавидишь?

– За то, что он так и не стал снова моим принцем. Ты хочешь его еще?

– Нет.

– Ты лжешь. Я читаю это по твоим глазам, сука. Но теперь ты моя, ты знаешь это?

– Да.

– Скажи.

– Я твоя.

– Ты не смеешь никого хотеть, кроме меня, поняла?

– Да.

– Не слышу.

– Я поняла!

– Хорошо.

И он начал меня бить своим кнутом. Сначала его забавляло то, что я пыталась бежать и изворачиваться, потом он просто перехватил меня и бросив поперек кровати отходил по ногам, спине, бедрам, тщательно избегая видимых мест. В моих любимых романах героини переносили пытки злодеев стоически, не проронив ни слезинки и сохранив достоинство, я же орала как резаная свинья, рыдая, как оглашенная, умоляя прекратить и не делать мне больно. И только когда дошла до беспамятства, он наконец сжалился. Сел сверху, стал гладить по избитому телу ладонями, затянутыми в кожаные перчатки, пить кровь, каплями стекающую из ран, раздвинул мне ноги и стал вылизывать – широко, мокро. Против воли я почувствовала, что дрожу от возбуждения. Он вошел, и я выгнула ягодицы навстречу ему, податливая и готовая, но он не торопился двигаться. Повернул мою голову набок и поднес к губам кнутовище:

– Оближи.

Я попыталась увернуться, но он просто разжал мне челюсть и втолкнул в рот толстую, ребристую рукоять, протягивая по губам. Ворон всовывал так глубоко, что вызвал рвотные позывы и меня наверняка бы стошнило, но он перестал. Вытянул увлажненную рукоять и неспешно, нежно и аккуратно, со знанием дела начал просовывать мне в зад. Толстое, округлое навершие входило с трудом, я тряслась и задыхалась, но он не давал передышки. Медленно и осторожно продолжал надавливать, загоняя рукоять внутрь. Я уже не могла плакать и только всхлипывала, жалобно скуля. Тело пронизывала резкая, разрывающая на части боль. Я скребла ногтями по простыне, не соображая, что делаю. Отстраняться было некуда, зажиматься – делать себе ещё больнее. Оставалось только замереть на месте, попытаться расслабиться и дышать. Это была бесконечная, неумолимая пытка. Напряжение сводило с ума, заставляло выть без слов, просто тянуть и тянуть одну ноту. Мышцы ощущали каждую неровность рукояти, каждую выпуклость плетения. Она распирала меня изнутри и тянула.34