Евдокия варит для меня полынный отвар, заставляет пить. А я не могу, выворачивает от него. Выливаю потихоньку, пока она не видит».

Далее шли несколько записей, разобрать которые местами было сложно. Часть слов оказалась размыта из-за капель воды… или слез.

«Ненавижу! Почему именно со мной должен был произойти весь этот кошмар?! Я ни о чем таком не просила!»

>

«Вообще-то все не так уж плохо. Оказывается, я теперь умею дышать под водой. Нет, жабры у меня не выросли. Как объяснила Евдокия, у меня просто перестроилась система дыхания. И это одна из причин, по которым мне теперь нельзя проходить медицинские обследования. Никто не должен обо мне узнать. Иначе в лучшем случае убьют как потенциально опасное существо, а в худшем – посадят за решетку и станут изучать.

Я почти ни с кем не общаюсь, но мне это и не нужно. Никогда не было нужно. Даже с Германом видимся только в школе… я так и не решилась ему рассказать. Евдокия запретила, сказала, что он для меня опасен. Почему – не объяснила».

«Нет, все-таки плохо! Все просто ужасно! Они теперь постоянно где-то рядом. Но я их больше не боюсь. Я начинаю бояться Себя…»

Оторвавшись от чтения, я устремила невидящий взгляд на стиральную машинку. Удивительно, насколько похожими были наши с мамой мысли. Меня тоже гораздо больше пугала я сама и перспектива превратиться в настоящее чудовище, чем потусторонние твари. Кроме того, мне стало интересно, кто такой Герман. Возникло предположение, что этот тот самый друг мамы, о котором как-то вскользь упоминал Майкл. И именно его я видела рядом с мамой на старом снимке. А еще ко мне вдруг пришла мысль, которая казалась настолько же логичной, насколько абсурдной, как бы парадоксально это ни звучало: что, если Герман – это отец Егора? Это бы объяснило слова Евдокии о том, что он опасен для мамы. Егор ведь говорил, что между такими как они и русалками существует определенная вражда… В любом случае, расспросить об этом Егора стоило.

Я намеревалась не только разобраться с нынешними проблемами, но и выяснить, как и почему погибла мама.

– Марина? – вернул меня к реальности голос Майкла. – Если ты не занята, будь добра, свари для Джека рыбу. Она уже разморозилась.

Мне не терпелось дочитать содержимое дневник, но сделать это я смогла только поздним вечером, уже лежа в постели. По правде говоря, я ожидала, что в тетради будет исписана если не половина, то большая часть листов. И ужасно разочаровалась, когда обнаружила, что она практически пуста – записи занимали всего шесть страниц.

Свои мысли и происходящие события мама записывала редко и кратко. В основном она делилась впечатлениями от полученных способностей. За ней стали бегать все парни и даже тогдашняя звезда школы пригласил ее на свидание. В отличие от меня, она принимала все оказанные знаки внимания. И именно возросшая популярность радовала ее больше всего. Только вот оказалась она совсем недолгой.

Маму преследовали приступы сомнамбулизма и иногда – агрессии. Постепенно она стала снова замыкаться в себе и избегать общества других людей.

Майкл рассказывал, что однажды она пропала на целых два дня, и из дневника я догадалась, где она была. А еще важнее – что сделала.

Предпоследняя запись заставила меня похолодеть:

«Сегодня ночью я убила человека».

>

А последняя, сделанная в июле девяноста пятого года оказалась еще страшнее:

«Я убила четверых. Завтра мы уезжаем из «Поющих прудов»».

Мой вчерашний прогул никто из учителей словно бы и не заметил. Мне не задавали вопросов, не требовали справки или записки от Майкла – не то сказывалась моя хорошая успеваемость, не то наличие спонсирующего школу папы.

Только Анжелика выразила свое недовольство тем, что я вчера пропала на весь день, и мы не прорепетировали защиту реферата. Честно говоря, накануне вечером я действительно отключила мобильник, желая абстрагироваться от всего внешнего мира и побыть наедине со своими мыслями и маминым дневником. О реферате я вообще забыла, но, к счастью, у нас и так уже было все готово. Поэтому с защитой мы сегодня справились на отлично. Василий Сергеевич – учитель истории, даже расщедрился на высший балл, что с ним случалось довольно редко.

После уроков ребята позвали меня позависать в «Водяном», но я отказалась, заметив неподалеку на парковке Егора. Тайны из нашего с ним общения я не делала, поэтому, попрощавшись с одноклассниками, направилась к нему. Идя, чувствовала прикованные ко мне взгляды, один из которых – самый пристальный, буквально прожигающий в моей спине дыру, явно принадлежал Даниле. Я даже непроизвольно плечами передернула, желая его сбросить.

Вот бы навсегда избавиться от этих «русальих чар» и связанных с ними сложностей…

Сегодня Егор снова был на своем двухколесном друге. Привычно усевшись позади и обхватив Егора за пояс, я не стала спрашивать, куда мы поедем – и без того знала, что он отвезет меня в лес. Джеку, слава богу, стало лучше и вчерашние неприятные события отошли на второй план. Возможно, в одиночку я бы в лес сейчас сунуться не рискнула, но с Егором было совсем не страшно.

В лес меня странным образом тянуло. Возможно, дело было в лесном озере, с которым я так или иначе была связана. А возможно, он просто нравился мне за то, что там я чувствовала себя по-настоящему свободной, не скованной никакими рамками. Там, в напоенном ароматами можжевельника и хвои мире, можно было быть самой собой. Егор прав: лес говорит. А еще он умеет слушать. Смолистыми запахами пробирается в мысли, наполняет легкие чистой свежестью и ветром уносит из сердца все печали.

Ноябрьский лес мне нравился особенно. В нем уже не было яркой осенней пестроты, зато присутствовала серовато-коричневая меланхолия. Он находился в полусне, укрывался лоскутным одеялом, сшитым из прелых почерневших листьев, и тихо напевал колыбельную, покачивая в такт верхушками скрипучих сосен.

Как и вчера, мы некоторое время провели у озера. Егор, достав скетчбук, что-то в нем рисовал, а я просто сидела на мостике, опустив ноги в воду.

Все-таки странно, что озеро – та самая Нора так успокаивала и умиротворяла, в то время как связанные с ним пруды в основном производили гнетущее впечатление. Мне вспомнилось, как я впервые опустила руку в пруд, находящийся неподалеку дома. Тогда я впервые почувствовала множество прикованных ко мне и скрытых в тумане взглядов. Впервые за долгое время испытала настоящий страх. Наверное, именно в тот момент я и стала там самым якорем, который притянул множество низших из «реверса» на «аверс».

– Что нарисовал? – спросила я у Егора, когда он сложил скетчбук обратно в рюкзак.

В это же время вспомнила о своем портрете, до сих пор лежащем в верхнем ящике моего стола.

– Так, наброски… – абстрактно ответил он и совершенно неожиданно предложил: – Пойдем ко мне домой?

– К тебе? – я почувствовала, как мои брови непроизвольно ползут вверх, отражая удивление. – Эм-м-м…