— Что эта рука делает в моей постели?

— Чья это рука?

— Это рука моего брата, — заявила она.

Но ее брата не было в больнице. Более того, он жил где-то в Техасе. Выходит, я стал свидетелем одного из характерных симптомов так называемой соматопарафрении (отрицания владения собственными частями тела), которая иногда наблюдается в сочетании с анозогнозией. Излишне говорить, что оба расстройства довольно редки.

— Почему вы думаете, что это рука вашего брата?

— Потому что она большая и волосатая, доктор, а у меня руки не такие волосатые.

* * *

Анозогнозия — уникальный синдром, о котором почти ничего не известно. Пациент явно находится в здравом уме, но «видит», как его безжизненная конечность действует — хлопает или касается моего носа, и не понимает всей абсурдности своих утверждений. Что же вызывает это любопытное расстройство? Неудивительно, что для объяснения анозогнозии были предложены десятки теорий[82]. Большинство из них можно разделить на две основные категории. Одна из них — фрейдистский взгляд, согласно которому больной просто-напросто не желает признавать факт паралича. Вторая — неврологическая точка зрения, предполагающая, что отрицание является прямым следствием синдрома неглекта, который мы обсудили в предыдущей главе, — общего безразличия ко всему, что находится на левой стороне мира. У обеих категорий есть много недостатков, но каждая из них содержит самородки инсайта, которые мы можем использовать для построения новой теории отрицания.

Одна из проблем с фрейдистским подходом заключается в том, что он не объясняет разницу в интенсивности механизмов психологической защиты у пациентов с анозогнозией и у нормальных людей. Другими словами, почему эти механизмы, как правило, незаметны у вас и у меня и дико преувеличены у больных с отрицанием? Допустим, я сломал левую руку и повредил нервы. Вы спрашиваете, могу ли я обыграть вас в теннис. Наверное, я немного приуменьшу последствия травмы и скажу: «О, да, я могу вас обыграть. Знаете, моя рука стала гораздо лучше». Тем не менее я точно не стал бы заключать пари, что смогу победить вас в армрестлинге. Или, если бы моя рука была парализована и беспомощно висела сбоку, я бы точно не сказал: «О, я вижу, как она касается вашего носа» или «она принадлежит моему брату».

Вторая проблема с фрейдистской точкой зрения заключается в том, что она не объясняет асимметрию данного синдрома. Разновидность отрицания, наблюдаемая у миссис Доддс и других пациентов, почти всегда связана с повреждением правого полушария, что приводит к параличу левой части тела. При повреждении левого полушария (в этом случае парализована правая сторона тела) синдром отрицания наблюдается крайне редко. Почему? Эти люди так же обездвижены и разочарованы, как и люди с повреждением правого полушария. Однако, несмотря на аналогичную «потребность» в психологической защите, они не только осознают паралич, но и постоянно говорят о нем. Такая асимметрия подразумевает, что мы должны искать ответ не в психологии, а в неврологии, а именно в специализации двух полушарий. В этом смысле синдром отрицания — своеобразный мостик между двумя упомянутыми дисциплинами (кстати, это одна из причин, почему его изучение так увлекательно).

Неврологические теории отрицания отвергают фрейдистское толкование. Вместо этого они утверждают, что отрицание является прямым следствием неглекта (одностороннего пространственного игнорирования), который также наблюдается после повреждения правого полушария и делает человека глубоко безразличным ко всему, что происходит в левой части мира, включая левую сторону его собственного тела. Возможно, больной с анозогнозией просто не замечает, что его левая рука не двигается в ответ на команды мозга.

Я нахожу две ключевые проблемы с этим подходом. Во-первых, неглект и отрицание могут наблюдаться независимо друг от друга — некоторые пациенты с неглектом не отрицают паралич и наоборот. Во-вторых, неглект не объясняет, почему отрицание обычно сохраняется даже тогда, когда врач намеренно привлекает внимание больного к парализованной конечности. Например, если я попрошу пациента повернуть голову и посмотреть на левую руку, дабы продемонстрировать, что она не подчиняется его командам, он, скорее всего, продолжит отрицать, что она парализована — или что она вообще принадлежит ему, а не кому-то другому. Именно интенсивность отрицания — а не просто безразличие к параличу — требует объяснения. На самом деле, анозогнозия настолько загадочна потому, что мы привыкли рассматривать «интеллект» как преимущественно пропозициональный по своему характеру (т. е. определенные выводы неопровержимо следуют из определенных предпосылок), а человек обычно ожидает, что пропозициональная логика внутренне непротиворечива. Пациент, который отрицает, что рука принадлежит ему, и тут же признает, что она прикреплена к его плечу, — одно из самых озадачивающих явлений, с которыми только может столкнуться невролог.

Таким образом, ни теория Фрейда, ни теория неглекта не дают адекватного объяснения всего спектра дефицитов, который наблюдается при анозогнозии. На мой взгляд, оптимальный подход к проблеме — задать два вопроса: во-первых, почему обычные люди прибегают ко всем этим механизмам психологической защиты, а во-вторых, почему эти механизмы настолько преувеличены у пациентов с анозогнозией? Механизмы психологической защиты у нормальных людей особенно загадочны: на первый взгляд они только мешают[83]. С какой стати приверженность ложным убеждениям о себе и мире должна увеличивать мои шансы на выживание? Если бы я был хилым мямлей, но мнил себя таким же сильным, как Геркулес, я скоро бы нажил серьезные проблемы с «альфа-самцом» в моей социальной группе — завкафедрой, президентом компании, в которой я работаю, или даже соседом. Однако, как отметил Чарльз Дарвин, если вы видите в биологии что-то явно неадаптивное, смотрите глубже. Скорее всего, это неспроста.