сути и силы денег. Я не знал, что есть множество людей, людей настойчивых, изобретательных, страстных, для которых очевидная истина состоит в том, что именно они и никто другой должны присвоить ваши денежки. Гумбольдт был убежден, что в мире горы богатств, чужих богатств, на которые он имеет полное суверенное право, поэтому обязан завладеть ими. Однажды он сказал, что ему на роду написано выиграть грандиозный судебный процесс и получить в порядке компенсации миллион долларов.

– С миллионом в кармане я буду свободен и смогу думать только о поэзии.

– Интересно, как это произойдет?

– Меня попытаются обмануть.

– На миллион долларов?

– Понимаю, поэт не должен быть одержим деньгами, но у меня веская причина. Какой бы я был американец, если бы не знал толк в деньгах? Нам надо научиться совмещать несовместимое, как это делал Уоллес Стивенс. Сказано: «Деньги – корень зла». Но кто это говорит? Продавец индульгенций у Чосера, самый отрицательный герой. Нет, я согласен с Горацио Уолполом, утверждавшим, что это естественно, когда свободные люди думают о деньгах. Почему? Да потому что деньги и есть свобода.

В те незабвенные дни было много замечательных разговоров, лишь слегка омраченных депрессией и паранойей моего друга. Теперь свет померк, а мрак стал еще сумрачнее.

Так, утопая в диванных подушках, я мысленно обозревал прошлое.

Несмотря на шумные пикеты Гумбольдтовых прихлебателей, «Фон Тренк» имел бешеный успех. Чтобы быть поближе к «Беласко» и славе, я снял номер в гостинице «Сент-Реджис». У лифтов, выполненных в стиле модерн, двери были покрыты позолотой. Демми вела семинар по Вергилию. Кэтлин в Неваде дулась в «двадцать одно». Гумбольдт вернулся на свой командный пункт в таверне «Белая лошадь», где далеко за полночь толковал о литературе, эросе, философии. Мне передали, что он выдал новую хохму: «Дотронешься до фигового листа, а это уже торговый ярлык». Сочинение неплохой хохмы внушает надежды на окончательное выздоровление.

Не тут-то было. Каждое утро Гумбольдт наспех, нехотя брился, выпивал несколько чашек кофе, рассовывал по карманам пузырьки и отправлялся на встречу с очередным адвокатом. Адвокатов у него было множество. Он коллекционировал их, как и психиатров. К последним он ходил не для того, чтобы проконсультироваться насчет здоровья. Ему хотелось выговориться, выразить себя. Атмосфера их кабинетов стимулировала красноречие. Что до юристов, те строили стратегические планы и готовили нужные бумаги. Клиентов у адвоката много, но писатели попадаются редко. Откуда адвокату знать, что ему предстоит? Звонит знаменитый поэт, ссылается на того-то, просит принять. Вся контора встает на уши. Машинистки подкрашивают личики. Поэт приходит – тучный, бледный, болезненный, хотя и со следами былой мужской красоты, померкшей от выражения обиды на лице. Он взволнован, держится неуверенно, пожалуй, даже робко. У него мелкие лихорадочные движения, несообразные с крупной фигурой и похожие скорее на дрожь. Когда он садится, нога у него дергается. Он начинает говорить голосом из потустороннего мира. Пытаясь улыбнуться, он морщится. Мелкие желтоватые зубы прикусывают нижнюю губу. Поэт кряжист, как боксер, но это только с виду. На самом деле он нежный цветок, шекспировский Ариэль – светлый дух и вообще что-то бесплотное, воздушное. Не может постоять за себя, не то чтобы причинить вред другим. Как свиток, разворачивает поэт свою повесть. Послушать его – и впрямь история отца Гамлета: кругом притворство, обман, вероломство… И наконец, когда он спал в саду, к нему подкрался кто-то и в ухо влил из склянки яду. Поначалу поэт не хочет называть имена неверных друзей и тех, кто покушается на его жизнь. Как в стародавних романах, он обозначает их N и NN. Потом уточняет: «Этот человек». «Я шел с этим человеком, господином N». По наивности он сближается с N, коварным, как Клавдий, соглашается с ним во всем. Не глядя подписывает бумагу о совместном владении домом в Нью-Джерси. Был у него и названый брат, но он обернулся прохвостом. Прав Шекспир. Нет способа найти в лице мозгов устройство. То был человек, которому он доверял абсолютно. Теперь, оправившись от удара, он готовится вчинить иск вышеупомянутому господину. Обращаться в суд – одно из главных человеческих занятий. У Ситрина нет чести, он плюет на законы. Присвоил его, Гумбольдта, деньги. Он, Гумбольдт, никому не желает зла. Он лишь настаивает на возвращении определенных сумм законному владельцу. В поэте закипает ярость, он борется с ней или делает вид, что борется. У этого Ситрина привлекательная внешность. Но внешность обманчива. Якоб Беме не прав. Внешность не отражает внутренний мир. Он, Гумбольдт, борется за порядочность. У его отца не было друзей, у него тоже нет друзей – не того материала человечество. Верности ждут только от фотографий. Будем, однако же, сдержанны. Не все превращаются в отравленных крыс, кусающих друг друга. «Я не желаю зла сукину сыну. Мне нужна только справедливость».

Какая там справедливость! Гумбольдт готов кишки другу выпустить.

Да, он теперь много времени проводил с юристами и докторами. Посему те лучше смогут оценить драму несправедливости и драму заболевания. Гумбольдт больше не хотел быть поэтом. Вскормивший его символизм исчерпал себя. Поэт стал художником-исполнителем, актером, лицедеем – причем реалистом. Назад к непосредственному опыту! Долой искусство, этот суррогат жизни! Судебные иски и кушетка психоаналитика – это реальность.

Юристы и медики охотно занимались Гумбольдтом. Несмотря на то что он не платил по счетам, а просто выбрасывал их в мусорную корзину. Занимались не потому, что он представлял реальный мир, а потому, что он был поэт. Им не хватало воздуха культуры, их интересовало, чем дышит гений (которого они научились почитать по книгам Фрейда и кинофильмам вроде «Мулен Руж» или «Луна и грош»). Они с удовольствием слушали печальные повести о его несчастьях. Попутно Гумбольдт распускал гадкие слухи и поливал людей грязью, используя для этого самые смелые метафоры. Власть, непристойность, слава, тайные пороки, мечты, угрозы, заблуждения – все смешалось в тех повестях.

Но даже и тогда проницательный и хитроумный Гумбольдт знал, как он котируется среди нью-йоркской публики, особенно среди людей его профессии. Как плохонькая картошка, доставляемая с Лонг-Айленда, на безостановочных конвейерах болезней и тяжб текли в манхэттенские врачебные кабинеты и адвокатские конторы пациенты и клиенты. Грязные картофелины требуют внимания со стороны специалистов. И вдруг прибывает Гумбольдт. Ах, Гумбольдт! Это вам не жалкая картофелина. Он – папайя, цитрон, экзотический плод. Гумбольдт красив, красноречив, умен, оригинален, даже если у него синяк под глазом, лицо поцарапано и сам он едва стоит на ногах. И какой богатый речевой репертуар, какая смелая смена стиля, темпа, тем. Поначалу он неуверен, словно даже робеет, потом начинает говорить – доверчиво, как ребенок, затем