для которого Дягилев сам выбрал музыку Глазунова, Синдига и Аренского и заказал Стравинскому оркестровать Грига (за что композитору заплатили 75 рублей), репертуар можно было считать сформированным.

Каким-то образом с помощью Астрюка Дягилев умудрился сделать сезон в Париже реальным. Финансовая ответственность всецело ложилась на него — он просто снимал зал Оперы на определенное количество дней. Была надежда, что удастся заплатить за сезон из кассовых сборов. Астрюк, который теперь, естественно, как и все прочие, стремился к тому, чтобы сезон прошел успешно, несмотря на конкуренцию с его оперным сезоном в Шатле, получил определенный процент, к тому же он помог в сборе средств в счет предполагаемой прибыли. Во всех этих переговорах, несомненно, сыграли свою роль Мися, мадам Греффюль, мадам де Шевинье, мадам де Беарн, мадам Эфрюсси и другие.

Вскоре после возвращения Дягилева из Парижа Карсавиной пришло время уезжать в Лондон. Она пообещала, что попытается получить отпуск в «Колизее», чтобы как можно скорее присоединиться к русской труппе в Париже, с условием, что вернется в «Колизей» позже, летом. Юная Лопухова исполнит Коломбину в Берлине и на премьере в Париже, а «Жизель» и «Жар-птицу» отложат до возвращения Карсавиной.

«Дягилев не спорил с нами, он просто продолжал думать. Накануне моего отъезда в Лондон, — пишет Карсавина, — еще более настойчивое, чем обычно, приглашение „зайти и поговорить о делах“ снова привело меня в квартиру Дягилева. Думаю, он хотел в последний раз испытать на мне свою гипнотическую силу, прежде чем я вырвусь из-под его влияния. Наступил критический момент, нервы были напряжены до предела, ничего еще не было готово к гастролям, а времени оставалось в обрез. Дягилев привел меня в свою комнату, единственное спокойное место во всей квартире… Дягилев напомнил о моем обещании. Мы уже перестали ссориться, наша общая тревога объединила нас теснее, чем когда бы то ни было. Дягилев говорил со мной очень ласково, и мы оба всплакнули. Я осмотрелась — лампада у иконы была зажжена; Дягилев казался усталым и более человечным в этой скромной, ничем не украшенной комнате. (А я-то ожидала увидеть здесь изысканность и роскошь!) Я не осознавала тогда, что всего себя он тратит на создание фантазий. В его трогательных словах слышалась покорность судьбе. Он сознавал, что на избранном им пути стоит преодолеть одно препятствие, как тотчас же возникнет другое».

7 мая английский король Эдуард умер, и все надежды на лондонский сезон 1910 года рухнули. Это был тяжелый удар.

Последняя проблема состояла в том, чтобы изыскать деньги на билеты до Берлина и Парижа. Предпринимались новые попытки нажать на тайные пружины, кого-то убедить. Министр финансов граф Коковцов*[140] посоветовал царю предоставить Дягилеву субсидию в 10 000 рублей (сумму, эквивалентную 1000 фунтам). Царь подписал документ. Друзья узнали об этом в три часа, за день или два до даты предполагаемого отъезда. Дягилев бросился к знакомому банкиру и под гарантию царского распоряжения занял на несколько дней 1000 фунтов. Билеты были куплены, но царь не был человеком слова. Под нажимом, скорее всего, великого князя Сергея Михайловича, сумевшего, как утверждают, убедить царя в том, что балеты Дягилева были декадентскими, тот забрал назад свою скромную субсидию. Пришлось возвращать деньги банкиру. Князь Аргутинский и еще один верный друг Ратков-Рогнев подписали чек на необходимую сумму. Позже им вернули деньги из вырученных в Париже средств. Однако царь разослал циркуляры по посольствам с приказом не оказывать поддержки предприятию Дягилева. Мягкий, доброжелательный Бенуа был подвержен время от времени приступам раздражения, дурного настроения, даже вспышкам гнева. Обычно он по крайней мере раз в год серьезно ссорился с Дягилевым. Поскольку Дягилев, его «ученик», принял на себя руководство, а следовательно, занялся всей подготовительной неблагодарной работой, предоставив возможность художникам, композиторам, хореографам и танцорам спокойно заниматься своим непосредственным делом, он счел возможным в обращении с людьми допускать повелительный, порой высокомерный тон. За день до отъезда труппы Бенуа, заехав в контору по выдаче паспортов, чтобы взять свой паспорт для поездки в Германию и Францию, обнаружил, что Дягилев не сделал необходимых распоряжений на его счет, так что ему пришлось задержаться на два дня и лишиться удовольствия путешествовать в обществе труппы. Вполне возможно, что Дягилеву в последние полные беспокойства недели захотелось провести несколько дней без излишне раздражительного старого друга. Вернувшись домой, Бенуа в приступе гнева ударил правым кулаком по оконному стеклу и перерезал артерию. Он мог потерять возможность действовать правой рукой, но после операции и проведенного в Петербурге месяца с рукой в гипсе он поправился и уехал с семьей в Лугано, таким образом пропустив Берлин и открытие сезона в Париже.

В середине мая русские артисты приехали в Берлин. Они должны были выступить на сцене театра «Дес Вестене» в Шарло-тенбурге, тихом западном пригороде, выросшем вокруг дворца и английского парка, созданного прусскими королями. Танцоры из Москвы приехали несколько дней спустя. С Каралли контракт больше не заключали, но Софья Федорова снова исполняла не только свои прежние роли в «Князе Игоре» и «Пире», но и одну из трех одалисок в «Шехеразаде» — роль, которую уже репетировала в Петербурге. Самая знаменитая московская балерина Екатерина Гельцер выступала как гастролерша в «Пире» и «Ориенталиях». Пухленькая, миленькая и чувственная, она обладала хорошей классической техникой, но мало чем еще. Ее партнер, Александр Волинин, сын богатого московского купца (необычное происхождение для танцора в 1910 году), был хорошим танцором, спокойным и привлекательным.

Из новых балетов в Берлине собирались показать только «Карнавал», и в отсутствие находившейся в Лондоне Карсавиной роль Коломбины должна была исполнять неудержимо жизнерадостная Лидия Лопухова, чья искусная виртуозность была «смягчена едва уловимой неловкостью юности». Ее Арлекином был Леонтьев. По справедливости считалось весьма существенным показать немцам балет Шумана. Им и открыли сезон 20 мая, и он пользовался большой популярностью.

Декорации, созданные Бакстом для «Карнавала», настолько привычны нам сегодня, что теперь трудно себе представить, как потрясли они своей простотой театралов в 1910 году. Темно-синий занавес предполагал поэтическую неопределенность — это мог быть одновременно и шатер, в котором давали бал-маскарад, и балаган, в котором персонажи комедии дель арте развлекали своих зрителей. По верху занавеса проходил бордюр из стилизованных маков, красных, черных и золотых. Этот бордюр, да еще два дивана с изогнутыми ручками в красную и черную полоску, были единственным украшением сцены и относили время действия к периоду венского бидермайера (примерно 1840 год). «Программа» сочинения Шумана, которой старательно следовал Фокин, содержит ссылки на его реальных возлюбленных и включает не только офранцузившиеся персонажи итальянской