то, к чему давно стремился. Он чувствовал себя полноправным хозяином небольшой темной комнаты, свет в которую проникал откуда-то из другого помещения. Узкая полоска света прорезала темноту, как луч софита.

Он снял бейсболку, причесал пятерней густые русые волосы. А потом наклонился так, чтобы лицо оказалось освещено.

– Матвей? – выдохнула Лина.

Она не ожидала увидеть здесь и сейчас младшего брата. Он остался где-то там, в другой жизни. А теперь реальность будто сместилась.

– Соскучилась, сестренка? – Улыбка сошла с его лица. – Ты ведь не узнала меня тогда. Когда садилась в машину.

– Ты изменился.

– Ты себе не представляешь насколько.

Лина дернула руками:

– Развяжи меня!

– Нет, – Матвей помотал головой, поднимаясь на ноги. – Нет.

– Развязывай!

– Ты разве не поняла, что это все из-за тебя? Не поняла или притворяешься?

Он бросился к ней и схватил за волосы. Сжимая в кулаке светлые пряди, Матвей тянул их вверх, заставляя Лину поднимать голову все выше.

– Прекрати! Что ты делаешь? – закричала Журавлева.

– Ты даже не представляешь, что я собираюсь делать, Магдалина! – приблизившись, прошептал он ей на ухо. – Даже не представляешь.

– Отвяжи меня, и мы поговорим. – Лина скосила глаза, чтобы посмотреть на брата.

– Теперь ты желаешь со мной поговорить. Как это мило, сестричка! – горько расхохотался Матвей.

Он дернул Лину за волосы и резко придавил ее голову к матрасу. И продолжал давить, вминая в пружины. Губы его сжались в тонкую бескровную нить. Лицо застыло в брезгливой гримасе, полной злости и гнева.

– Наконец-то ты заметила, что есть кто-то, кроме тебя!

* * *

– Разница в восемь лет в детстве кажется пропастью. Нет общих тем и интересов, разные уровни, разные жизни. Ты не замечала меня. Ну а кто я такой? Какой-то мальчик, которому тоже тяжело и больно. Мальчик, которому нужна сестра. Старшая сестра, которая защитит, поддержит, подскажет. Родной человек. Самый родной, кроме родителей.

Я сразу понял, что ты что-то задумала. Тогда, в тот самый день, когда мать привязала тебя к кровати, а отец хлестал ремнем, цитируя Библию.

Этот звук – удар ремня по коже, – он был повсюду. Я прятался под столом, закрывал уши руками, но он проникал в меня. Твой крик, сначала тихий, потом оглушающе громкий, навзрыд, сипение, хрип – и тишина. Я так сильно прикусил кулак, чтобы не закричать вместе с тобой, что прокусил руку до крови. И эта кровь текла по моему подбородку, а я ее не замечал.

Маленький мальчик, всего десять лет. Всего десять, Магда! Я так боялся выбраться из-под стола. Я видел, как ты лежишь на своей постели вся в крови. На меня твоя кровь тоже попала, смешалась с моей собственной и сделала нас еще ближе. Одним целым.

Твоя боль стала моей болью. Твой страх – моим.

Я до рези в глазах вглядывался в твое тело. Мне важно было видеть, как ты дышишь. Едва-едва, через разбитые губы. Твои волосы закрывали почти все лицо. И я хотел их поправить, но не мог двинуться с места.

Мне казалось, что, если я пошевелюсь, ты умрешь. Просто потому, что в нашей тесной комнате не хватит места для двоих. Я просидел под столом всю ночь, охраняя тебя.

Я так любил тебя, Магдалина! Я хотел забрать половину твоей боли, всю твою боль, лишь бы ты открыла глаза.

Я молился. Ты знаешь, я умею молиться. Часами повторял слова, просил Бога, умолял Его, давал обеты. Только бы с тобой все было хорошо. Мать, отец – они не понимали тебя. Я знал, ты другая, тебе тесно в нашем маленьком уютном мире. Я знал, что Бог для тебя обуза, повинность, которую ты отбываешь. И все равно я просил Его спасти тебя.

Ты не помнишь, но я приносил тебе воды, пока родители не видели. Вливал немножко в твой рот, а остальное выпивал сам, чтобы никто ни о чем не догадался.

Я не мог тебе помочь. Не мог просто взять и отвязать твои руки, не мог накрыть тебя, не мог позвать на помощь. Потому что все в Его руках. Я так думал, я верил.

Три дня я был рядом. В одной комнате с тобой. Я лежал на кровати напротив и смотрел, как ты дышишь. Мне и в голову не приходило, что рассматривать голое тело сестры грех, пока мать не застала меня за этим.

Я стоял на коленях у твоей постели. Меня не смущал запах, ведь ты писала под себя. Я протянул руку и убрал волосы, которые прилипли к твоему лбу.

– Прелюбодей! – Мать ворвалась в комнату.

Она схватила меня за шиворот и поставила на ноги. Ворот рубашки затрещал, но не порвался, а лишь хорошенько сдавил мое горло.

– Бесовское отродье! – кричала она, волоча меня за собой.

Я не сопротивлялся. Не было в этом никакого смысла, ты ведь сама знаешь. Я лишь не понимал тогда, почему мать так разозлилась. Она тащила меня через весь дом, не заботясь, что я не поспеваю, что ударяюсь обо все углы.

Вот мы на улице. Ты помнишь, какой тогда был промозглый декабрь? Ветер, который выстужал до костей. Деревья трещали от мороза, а птицы замерзали. Называя меня чудовищными словами, призывая Бога в свидетели, мать завела меня за дом. Там она или ты стирали белье. Такое место, которое никто из соседей не увидит.

Мое наказание. Я должен был стоять и молить о прощении. Каяться в грехе. В смертном грехе. Мальчик десяти лет от роду. Чистый, непорочный, не видящий в сестре женщины. Но обвиненный в этом.

Я стоял на ветру в рубашке и штанах. Носки быстро промокли в снегу, потом замерзли. Сложив руки в молитве, я смотрел, как с неба начинает сыпать снег. Низкое небо, тяжелые тучи, колючие крупинки, что иногда ярко сверкают в фонарном свете.

Бог был в тот день слишком далеко. Он не слышал, как я зову. Как плачу от холода, и слезы замерзают на моих щеках. Все тело покалывает, немеет. Я переминаюсь с ноги на ногу, чтобы хоть как-то согреться.

А еще я молюсь за тебя, Магдалина. Я прошу, чтобы с тобой сейчас, пока я здесь, ничего не случилось. Ведь меня нет рядом, а ты можешь просто перестать дышать. Ты так нужна мне!

Наверное, это было первое и единственное чудо за всю мою жизнь. Я почти не болел после нескольких часов на морозе. Я воспринимал это чудом и благодатью еще очень долго. Пока не начал взрослеть. Понимаешь? Не все тогда прошло без последствий. Или это материнское проклятье