и всякая рухлядь? Крошечная комнатка без окон. Сплошные полки, паутина и пыль. А знаешь, сколько часов я провел в этом чулане?

Мать покрасила к Пасхе десяток яиц. Всегда десяток, не больше и не меньше. От луковой шелухи они стали коричнево-красными, как лакированное дерево. Ты ведь помнишь, как мы держали пост? Хорошо, если был пустой суп, в котором плавали капустные листья. Вода и ломтик жесткого сухого хлеба.

Я рос, и мне все время хотелось есть. А крашеные яйца лежали на тарелке. Мне было три или четыре, и счет еще давался мне с трудом. Да и мог ли я себе представить, что мать знает, сколько этих яиц на тарелке? Я съел одно и сжимал в кулачке скорлупу, решая, куда ее спрятать.

Конечно, мать все узнала. И наказала. Ты ведь знаешь, это никогда не откладывалось на потом. Сначала она заставил меня разжевать и проглотить скорлупу. Острые кусочки царапали десны, язык. Их было трудно глотать. Я просил воды. Я плакал. Я просил прощения.

– Чревоугодие – грех. Чревоугодие в Великий пост – смертный грех, – вот что я услышал.

Убедившись, что я все съел, она швырнула меня перед алтарем. На коленях я молил Бога о прощении и отпущении грехов. Маленький мальчик с кровоточащим ртом, с пеной на губах. Я искренне раскаивался в том, что сделал. С икон на меня смотрели суровые лица святых, осуждали.

Потом чулан. В нем нельзя было свободно повернуться, чтобы что-нибудь не задеть. Меня заперли в темноте. И когда дверь закрылась, я увидел узкую щель. Она светилась ярче всего, что мне приходилось видеть. Тогда я в первый раз увидел волшебство. Пыль, которая кружится в свете. Это было мое развлечение.

Я провел в чулане сутки. Но тебе было наплевать. Я ни разу не услышал, что ты спрашиваешь обо мне. Куда я делся? За что?

Наверное, подумал я тогда, лежа на каком-то мешке, я недостаточно хороший. Ведь если бы я был хорошим, послушным мальчиком, все было бы по-другому. Бог не требовал бы каяться, не гневался бы на меня. И меня, возможно, пустили бы в Рай. Тогда Рай казался мне таким прекрасным местом, где можно сытно есть, где тебя гладят по голове. Ну или если бы не пустили в Рай, то дали хотя бы краем глаза на него посмотреть.

Если бы я был покорным, строго выполнял все, что прикажут отец и мать, то они бы не запирали меня в чулане. Ведь друг друга они здесь не запирают. А ведь всего-то и нужно, что молиться, каяться, соблюдать пост и не делать ничего такого, что запрещает Библия.

А может быть, я веду себя как-то не так, раз моя старшая сестра не замечает меня? Может быть, она просто видит, что я плохой, никуда не годный?

Мне просто нужно стать лучше. И тогда весь мир, состоящий для меня только из семьи и Бога, который стоит над этой семьей, обратит на меня внимание?

Я делал выводы. Глупый маленький мальчик.

Ты хоть помнишь, каким я стал? Я смотрел на отца и пытался его копировать. Ходил степенно, молился, отчетливо произнося слова. Это было сложно, но я старался. Старался изо всех сил.

Я верил. Искренне, сильно, как могут верить только дети. Помимо обычных молитв, я складывал свои. И шептал их в темноте, чтобы Бог их услышал. А ты просила меня замолчать. Засовывала голову под подушку. Но я знал, что Бог, пусть он суровый, поможет мне, ведь я по-настоящему предан ему.

Самый настоящий фанат.

Но это все было напрасно. Ты не замечала меня. Мать находила любой повод, чтобы выпороть и кинуть в чулан. Отец лупил по рукам линейкой, когда я делал ошибки, переписывая в тетрадь житие какого-нибудь святого.

Я видел, как наказывают тебя. Я порывался обнять и успокоить тебя, когда ты плакала. Мое сердце рвалось на куски от жалости к тебе, моей старшей сестре. Мне хотелось, чтобы твои синяки прошли быстрее. Но я не понимал, почему ты меня отталкиваешь, почему ты не хочешь обнять меня, когда мне тоже доставалось.

Это потом, когда ты сбежала, я понял. Ясно и понятно – тебе не было до меня никакого дела. Ты выбрала мир, где нет никого важнее тебя.

* * *

– Прости…

– Прости?

Матвей повернулся к кровати и встал на колени. Он пытливо рассматривал сестру. Она была уродлива сейчас. Распухшее от слез лицо, синяк на скуле, багровые полосы от ударов. Набухшие кровью разрывы. Обнаженная, распятая, беспомощная.

– Ты смеешь просить прощения? – Он взял ее за волосы.

– Мы были детьми.

– Нет! Это я был ребенком. Ты была уже почти взрослой. Ты все понимала. И ты сделала свой выбор. И там не нашлось для меня места.

– Я сбежала в никуда. – Голос Лины был тихим.

– Нет. – Матвей дернул волосы, вырывая клочок.

Лина вскрикнула.

– Нет, – повторил он. – Ты сбежала не в никуда, ты сбежала из дома. Это разные вещи. Разве ты не понимаешь? Ты ушла, а я остался. Совсем один. После всего, что видел, что пережил. Совсем один.

– Матвей…

– Закрой свой поганый рот! – Мужчина ударил ее по губам. – Заткнись! Сейчас мне все равно, что ты скажешь. Сейчас мне не нужны твои слова и оправдания. Я уже не тот мальчик.

* * *

– Тот мальчик остался далеко в прошлом. Я следил, как ты тенью мелькнула и исчезла. Как сон утром. Одно отличие – я о тебе помнил.

Я забрался на подоконник и сидел там. Очень хотелось спрыгнуть вслед за тобой, побежать, догнать, взять за руку. Крепко-крепко держать, чтобы никогда не потерять тебя, Магда. Я даже позвал тебя. Негромко, почти про себя, чтобы никого не разбудить.

Но тебя не стало. Я свешивал ноги наружу, но не решился прыгнуть. Большой мир пугал меня. Он казался слишком огромным для такого, как я. И тогда я стал молиться. Чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты вернулась и забрала меня с этого подоконника. Чтобы мы были вместе. Бог молчал. Чуда не произошло.

Я плакал, размазывая слезы и сопли по лицу. Вся моя любовь к тебе вытекала, оставляя звонкую тишину. Моя маленькая душа так болела, что я хотел умереть.

Так прошел весь остаток ночи. Очень короткой летней ночи. Мать нашла меня, без сил лежащего под окном. Я не спал, голова болела, поднялась температура. Представляю, каким жалким, никчемным я тогда был. Ничтожное существо, которое никому не нужно. Пустое место. Ошибка, которую уже не исправить.

Знаешь, что она сделала? Думаешь, прижала