не осталось и имени. Они умерли, не оставив следа даже в ее памяти. Кто будет помнить о них, если Уинифред забыла?

Дарлинг мягко похлопал ее по руке, и она встрепенулась.

– Не переживайте, Уинифред, – будто прочитал он ее мысли. – Вы не виноваты в том, что забыли. Чем больше вы помните, тем вам тяжелее.

– Я почти ничего не помню, – эхом откликнулась Уинифред. – Даже странно. Мне было уже семь, когда они умерли. Почему я ничего не помню?

– Иногда нам не хочется вспоминать плохое. – Дарлинг пожал плечами. – У меня тоже так. Хотя, конечно, в моей жизни было больше хороших моментов, чем плохих.

Он уныло почесал кончик носа, и Уинифред фыркнула.

– Кто-то о вас думает.

– С чего вы взяли? – с удивлением спросил он, опуская руку, и она стушевалась.

– Так… моя мама говорила, – призналась Уинифред. – Если чешется нос, значит, кто-то о тебе думает.

Уинифред заметила, что она не могла вспомнить ни единой черты маминого лица, но чувствовала теплый свет глаз и шершавые добрые руки.

Юноша улыбнулся и снова рассеянно прикоснулся к кончику носа пальцами.

– Правда? Никогда о таком не слышал. Неудивительно, что у меня аж свербит в носу по весне. Поклонницы липнут, как мартовские кошки!

Уинифред рассмеялась, не прикрывая рот рукой – этот жест казался ей искусственным. Теодор мечтательно посмотрел на нее. Черные глаза будто подернулись дымкой.

– Я чуть не забыл вам сказать, что в этом платье вы выглядите просто очаровательно. Оно подчеркивает ваши глаза… И волосы. – Он порозовел и потупился.

– Благодарю, – ответила Уинифред, не пряча нотку самодовольства в голосе. Она была рада, что он наконец-то заметил, как она сегодня хороша.

Что за разговор у них такой? Она сама на себя не похожа. Воркует со своим нанимателем, будто глупая богатенькая девица.

Уинифред кашлянула и опустила взгляд, разглаживая розовый бархат платья. Жаль будет, если дождь испортит такую дорогую и красивую ткань.

– Расскажите еще что-нибудь о своей семье, – вдруг попросил Дарлинг.

– Не хочу. – Уинифред вскинула подбородок и посмотрела на него с вызовом. – У меня больше нет семьи. Можно сказать, я едва ли ее помню. Что толку о ней болтать?

– Жалеете ли вы, что вас воспитал мистер Уоррен? – На лице Теодора мелькнула досада. – Жалеете, что ваша жизнь сложилась именно так?

– Нет, – честно ответила она и сама поразилась, как легко у нее вырвалась правда. – Без него я была бы никем. Да, он омерзителен. Я не испытываю к нему ни любви, ни благодарности. Из-за него мне иногда кажется, что у меня камень в груди вместо сердца. Но кем бы я была без него? Прачкой в Ист-Энде, каждый день стирающей руки в кровь, чтобы заработать себе на пропитание? Уличной девкой, которая платит телом за ночлег? Отправилась бы в работный дом? Нет, пускай жизнь с мистером Уорреном не сахар; пускай, научив меня думать, он лишил меня способности чувствовать – теперь у меня есть будущее. Не благодаря ему, но благодаря мне самой.

Чувствуя, что у нее сдавливает переносицу, Уинифред вонзила ногти в ладони. Она сама не понимала, почему рассказывает это Дарлингу. Рассказывает то, в чем не признавалась даже самой себе. Уинифред выдохнула и часто заморгала, не глядя на Теодора. Она бы просто не выдержала, если бы вдруг увидела в его глазах жалость.

– Жизнь Уинифред ужасна, но жизнь Мэри была просто отвратительна. То была не жизнь.

Она замолчала. Когда слова, лившиеся из нее, точно из ведра, иссякли, она почувствовала себя обессиленной. Пальцы Теодора нашли ее сжатую в кулак руку и робко, но крепко обхватили ее. Уинифред не решилась поднять на него глаза. В груди затрепетало сердце – так сильно, что это ее испугало.

– Никто не в состоянии лишить вас чувств, Уинифред. У вас в груди не камень, а настоящее сердце, и не ваша вина, что оно загрубело, – произнес Дарлинг.

Он осторожно разжал ее пальцы. Она невольно развернула ладонь тыльной стороной вверх. Он не мог увидеть сквозь перчатку красные полумесяцы, оставшиеся от ее ногтей.

Впервые за долгое время Уинифред хотелось заплакать, но она не смогла. Слезы застряли где-то между головой и сердцем, скопились в висках, комом встали в горле.

Она подняла глаза на Дарлинга. Юноша стоял на коленях перед ней, несмело держа ее руку в своей. Уголки его рта опустились, но во взгляде она прочла не жалость, а сочувствие, и ее накрыло почти осязаемой волной облегчения. Инстинктивно Уинифред сжала его ладонь и тут же подумала, что Теодор смутится или покраснеет, но он продолжал с печальным спокойствием смотреть прямо на нее, не отводя взгляд. Немногие мужчины могли так долго смотреть ей в глаза – их всегда что-то отталкивало в ее лице, и они отворачивались, сконфуженные. Дарлинг же, напротив, всматривался в нее с таким упоением, точно старался изучить ее лицо до малейших деталей, запомнить каждую черточку, с достоинством встретить ее холодный взгляд. В ее глазах он читал то, чего она не могла сказать вслух, или даже то, о чем сама не знала. Способность Дарлинга видеть сердцем исходила от умения любить – навык, которым Уинифред не обладала.

– В такие моменты мне кажется, что вы гораздо мудрее меня, – сказала она. Голос был низким и грудным, будто она только что проснулась.

Дарлинг сжал ее ладонь, будто проверяя на мягкость, и по телу Уинифред прокатилась волна тепла. Она с удивлением осознала, что ее волнует его близость. Стоя перед ней на коленях, Дарлинг оказался так близко, что ей стоило всего лишь немного наклониться, чтобы дотронуться до его лица. Ей вдруг захотелось прижаться к Теодору, прикоснуться к его губам, но, едва подумав об этом, Уинифред тут же устыдилась этой мысли. Плотские желания были ей доселе не знакомы, и они ее пугали.

Она отвела от Дарлинга взгляд, но не нашла сил отнять руку. В самом деле, ведь он первый ее схватил. Пускай первый и отпускает. Почему она должна? С этой мыслью Уинифред сосредоточенно пялилась в зашторенное окно, чувствуя, как в горле пойманной птицей бьется сердце. Прикосновение Теодора даже через перчатку обжигало ее странным щекочущим теплом.

Экипаж тряхнуло на кочке, и они оба будто очнулись ото сна, от которого не хочешь просыпаться, но после пробуждения забываешь о нем, потому что помнить о таком спокойном ясном счастье было бы слишком больно. Теодор отпустил ее и ожидаемо залился краской, а Уинифред почувствовала досаду. Почему, взяв ее за руку, он не имеет смелости ее не отпускать?

– Кажется, мы скоро