Серафима расторопна, шустра. В её руках горит любая работа. До ухода на ферму успевает сладить со своей скотиной – во дворе корова, качерик, поросёнок да несколько овечек – накормит, напоит, потом напечёт гречневых блинов, позавтракаем, а тогда уж она, всегда спохватываясь, что опоздала, бежит на работу. Сочувствую женщине, у неё много дел, устаёт. Это ладно ещё не сидят семеро по лавкам. Муж Серафимы ушёл на фронт с действительной и погиб в первые месяцы войны, пропал без вести – так и не успела обзавестись она детьми.

Попервости удивился: зачем Серафима держит столько скота. От жадности, что ли? А когда спросил, застыдился хулящей думы. Развеселил Серафиму мой вопрос.

– Ты, Саша, рази сам не догадался, почему держу всякую живность? Выращиваю да отдаю в Фонд обороны. Надо?

– Надо!

– Ланись тёлку да три овцы отвела. И нынче качерика да несколько овечек готовлю.

– Это похвально!

– Иначе-то, Саша, нельзя. Как на фронте-то без нашей помочи обойдутся?

Хозяйка со мною ласкова, обходительна, замечаю: ценит солдатские заслуги. Но смущают горшочки и банки, которые расставил с позволения хозяйки на всех окнах хаты. В посудинках проращиваю, проверяю семена – сколько посеяно, сколько взошло да на который день. Занятие это Серафима считает забавой, пустяковиной, но смотрит на всё с интересом – ради любопытства.

Вчера пожаловалась она на трудности, попросила помочь. Клетки порушились в свинарнике – надо поправить. Ознобов – хозяин заботливый, но и у него всё чего-то не хватает, не может собраться с силами. Ругай не ругай его – некого послать на ферму.

– Плотник я бросовый, – отозвался на просьбу Серафимы.

– Да хоть как. Как сможешь, Саня, – просяще посмотрела Серафима. – Сама помогу, Данила Севстьяныч, может, пособит.

Ну вот как отказать. День выдался дождливый, попросил Ознобова подвезти дранья, взял топор, пилу, пошли на ферму.

– Тут у тебя, хозяюшка, неделю надо крутиться, за день не осилишь, – говорю Серафиме.

– Да хоть большие дыры позабьёте, и то ладно, – Серафима рядом с нами, не отходит – то поможет отпилить драницу, то попридержит её, когда присаживаем на гвозди. А сама без умолку рассказывает, посвящает нас в свои заботы и хлопоты.

Толчёмся в свинарнике, слушая неутомимую Серафиму, а у самого не выходит из головы уборка. Вот-вот надо посылать на жатву всё, что есть – комбайны, жатки, а возможно, придётся пускать в дело и серпы на холмистых массивах.

Серафима как-то сказала, что серпами надо убирать прежде всего семенные участки. Это чтоб побольше запасти надёжных семян, при серпе не потеряется ни один колосок. Верно толкует хозяйка, так и возьмём «таёжную» всю до единого зёрнышка.

Работу закончили вечером. Серафима повеселела:

– Ну, вот теперь душенька моя может успокоиться. А то всё маета стояла: клетки порушены, разбегутся мои хрюшки да потеряются – живая тюрьма… Вечером хозяйка приготовила праздничный ужин. Собрались соседки-солдатки. По какому случаю такое событие? Узнал за столом, когда хозяйка подала чай с душистым клубничным вареньем и объявила, что сегодня день её рождения. Мы сердечно поздравили её и пожелали долгих и счастливых лет жизни.

За чаем да разговорами просидели допоздна. Утром поднялись чуть свет – и за дела. Серафима – на ферме, я – в поле, отец – в подеревной (председатель попросил исправить телеги-бестарки – скоро понадобятся для перевозки хлеба).

Время шло скоротечно. Хлебная нива заметно набиралась осенней желтизны. Светлел лес. Ниже опускалось небо. Птицы стабунились к отлёту на зимовку.

Близилась жатва. До начала её я собирался с отцом попроведать Марину и Степанку и пригласить их на житьё в Родники.

Дела обернулись по-другому.

Глава XXI

Не сразу, спустя неделю после моего отъезда в Родники ощутила Марина прибывающую в душе пустоту – что-то тайком, без спроса, отделялось и удалялось, а легче не становилось: в пустое пространство ложилась каменная тягость.

Утешение, и то будто занятое у кого-то другого, приходило, когда были рядом Степанка да школьные детишки. Не окажись их – захлестнула бы жгучая тоска. Дети несли радость каждый день и каждый свою, похожую лишь тем, что эта радость была общая – и Марину, и детей наделяла смыслом полезной жизни.

Марину всей душой охватило это чувство в один из дней уже на склоне лета. Пришла она с ребятами на опытное поле в этом сезоне последний раз посмотреть посевы – завтра-послезавтра начнётся уборка. Хлеб скосят и обмолотят, и поле поблекнет: без колоса оно – осиротелое дитя, и пока народится новый, ожидать целый год.

Утро радовало – неярким светом, лёгким, приятным касанием тепла и новыми, ещё вчера невиданными красками. Природа, готовясь к переменам, принялась облекать себя в осенний наряд. На припольной меже уже сникли схваченные утренними заморозками, ещё недавно ярко-синие цветы вязиля и розовые – клевера. Как напоказ (смотрите, какие мы бравые!) вышли на опушку ближнего перелеска в оранжево-красных сарафанах робкие модницы осины.

Рядом с полем – берёза. Старая-престарая. Её облепленные чешуйтато-жёлтыми серёжками ветви свисли до самой земли. Время от времени берёза роняет пожелтевшие листья. Покружась среди других, ещё держащиеся за материнское тело, они ложатся рядом с ним согласно и покорно – отшелестели, пора на покой!

Марина смотрит на старую берёзу с тихой грустью. Грусть пришла от приспевшего сравнения – подумала о тётке Дорине. Приютилась же мысль такая! Да не так это уж и диковинно: берёза и тётя Дорина роднились одной судьбой – старостью. Теперь ею, старостью. Марина не знала, могла ли сравнить их, когда были молодыми, а вот сейчас приблизила. Смиренные и покорные, успокоенные своими преклонными летами старушки! Марина ещё молода – жить да жить! Радуйся счастью! Откуда же тогда и зачем притекла эта тихая грусть? Марина её не просила. Кого удивили? Самоё себя. И сама-то Марина, если подумать по-житейски хлопотливо, одной стороной своей судьбы похожа на тётку Дорину. Не обошла беда ни ту и ни другую. Дорину Семёновну уже много лет мучает какая-то хворь – не в силах помочь ни доктор, ни знахарки. Марина считает: беда от переживаний – единственного сына Николку не дождалась с войны тётка Дорина. На кого в бессильной старости понадеется? А сама Дорина Семёновна думает по-другому – будто наказал её Господь. По глупости ещё в молодые годы, после рождения Николки соблазнилась сделать аборт. И всё. Больше рожать детей перестала и здоровья не стало.

– Не надо было делать злодейства, – говорила Марине тётка Дорина. – Большой грех взяла на душу. Вечный грех. Вот он и мотает доселе. И, видно, теперя уж и не перестанет. Остерегайся