постепенно, от вопроса к вопросу, по мере выяснения обстоятельств.

Наташка Бирюкова, малоизворотливая, со слезливыми глазами девчушка лет восемнадцати от роду и трактористка по второму году, вывела его из терпения совсем.

– Пошто, Наталья, твой трактор стоял полсмены, почти всю ноченьку? Та виновато поднимает слезливые глаза:

– Трактор заглох, завести мотор не могла… Ушла с поля.

– Если ещё… Смотри у меня, в лесосеку отправлю.

– Ну и поеду. Там лучше будет…

Слушаю и вижу: трудно Ознобову управляться. Нужно поставить фронту хлеб, мясо, молоко. Будет ли всё это, если Наташка Бирюкова сегодня полсмены не работала, да завтра и послезавтра будет то же. Но в душе горького осадка почему-то не остаётся. Наверное, потому, что видел жизненные моменты посложнее.

Ознобов поначалу долго не обращает на меня внимания – сидит агроном или не сидит; и лишь после того, как разгрузился от скопившегося гнева, вдруг, спохватившись, запальчиво трясет за плечо:

– Лександра, а Лександра, чё же сидишь и вроде не касается тебя никакое дело. Хоть бы одёрнул меня, что ли?

– Насчёт Наташки?

– Обидел я её, наверно? Как считаешь?

– А что, так и было: бросила трактор и ушла?

– Ну, а как же ещё? Зря не скажу.

– Тогда всё ладно. Распускать людей не надо.

Польщённый моей поддержкой, Ознобов веселеет, хотя никаких оснований для этого нет. И соглашаюсь я с ним не потому, что считаю его правым, а ради того, чтобы председатель поскорее обрёл спокойствие и вошёл в рабочую колею. Сколько ни кричи, а работу за нас никто не сделает. Ознобов только что кипятился, не перепаханы ещё паровые поля, а уж скоро начинать уборку. Готовы ли жатки, грабли?

Ознобов мрачнеет и говорит с нескрываемым раздражением:

– Машины есть, работать на них некому.

– Я на жатке попробую.

– Давай, одобряю, – и спохватывается от опрометчивого согласия. – Что я тебе говорю, ты ж у меня агроном, за семеноводство отвечаешь, собирай старух, пусть жать пшеницу серпами готовятся.

…Утром услышал долетевший откуда-то протяжный звон, он перемежался частыми глухими ударами – колотили железом о железо. От ударов, казалось, содрогался воздух и его спружиненные волны расходились над встревоженным селом. Едва успел встать с постели – в сумеречную полость завозни ворвался Ознобов. Я не видел его самого – слышал только отяжелённое дыхание да срывающийся хриплый голос.

– Лександра! Лександра! Ты встал?

– Что там… Кто звонит?

– Беда, паря… Пожар!

– Чей дом-то?

– Не дом! В лесу. Лес – рядом с сортовой пшеницей.

Не помня себя, выскочил из завозни следом за Ознобовым на улицу. Из дворов уже высыпали едва очнувшиеся от сна старики и бабы и, не понимая, что к чему, заметались, будто потревоженные муравьи.

– На конный двор, Лександра, – крикнул, убегая от меня, Ознобов. – Зови народ. На подводы – и в поле! С собою взять топоры, лопаты…

А я подумал в эту минуту о плуге и тракторе. Что если огонь уже переметнулся на пшеничное поле. Лопаты да топоры не помогут! Чтобы преградить путь пламени, надо пропахнуть глубокую борозду.

– Где Мирон Поликарпович? – ковыляю по улицу и кричу народу. – Трактор с плугом надо! Трактор!..

Передался по цепочке клич, и, пока я добирался до конного двора, за околицей села уже слышно было, как попыхивает торопливо выхлопною трубою подстёгнутый Мироном «Натик».

Пал шёл замедленной лавиной. Огонь далеко оставил то место, где возник – в березняковом перелеске, вплотную примыкавшем к посевам. Там, в перелеске, чернели выжженные места, чадом исходили трухлявые пни и где-то поодаль жарко догорали поленницы пылких от сухости берёзовых дров.

Но вот огонь неслышно переступил межу, пламя, хитро подкравшись, лизнуло первые склонившиеся к земле колоски… Ознобов, сняв на бегу, раскинул дождевик, бросил его на пламя и придавил телом.

В один голос неистово закричали бабы:

– Романыч-то – ой, батюшки! Да что это он – сдурел?!

Женщины порасторопнее подбежали, вытащили Ознобова из-под огня.

– Зачем уж так-то? Вона Мирон плугом всё сделает… От умница, догадался агроном-то его покликать.

Мирон пропахивал борозду, отступив от межи метров на пять.

У свежей земли огонь мгновенно терял силу, не было для него пищи. И уже на меже кто-то прокричал солдатское победное «ура», и отражались людские лица улыбками. И слышал я в эту минуту, как повторяли бабы: «Откуда это взялся огонь? Откуда?»

А мне ещё думалось о том, почему возник он сегодня – не раньше и не позже именно на этом поле. Казалось, что огонь шёл по моим пятам.

Глава XVIII

Человек одержим и стоек надеждой. Не даёт она опуститься ему и пасть духом, когда тяжко и не видится в жизни надёжной пристани. Хорошо, что судьба привела меня в Родники и свела с Ознобовым. Ни от кого другого не услышал бы я ничего об одиноком калеке. Теперь он не даёт мне покоя. Кажется, старик каждый день появляется около массива с сосновской пшеницей, подолгу смотрит на неё совсем ослабевшими глазами и молча, отрешённый от всего живого вокруг, садится на межу – ждёт. На широкой канавистой ладони – пшеничный колос. Колосок не тяжёл, под силу унести крепкому трудяге-мурашу, а старик, покачивая его на ладони, будто равняет по весу с кузнечной кувалдой. Потом разминает, отдувает мякину – остаются чистые продолговатые, с надрезом вдоль всего тела, зёрна. Теперь у старика другое сравнение: зёрна – золотые камешки… Я мысленно встречаю старика около поля, веду разговор: «Вижу: частенько приходите… Зачем?» – «На хлеб полюбоваться… Одно в жизни осталось». – «Прибедняешься, старик…» – «Нет». – «Как нет! В тебе глядит ещё сила». – «Нет силы – ушла. Ходит по свету». – «С кем? В ком?» – «В сыне или с сыном, рядом с ним». – «А сам откуда?» – «Оттуда же, откуда эта пшеница». – «Завираешь, старик». – «Не грешно: у меня поводырь-бодожок. Бодожок назначен судьбою… А у тебя его нету, а мог быть». – «Почему?» – «Если бы очутился на моём месте…»

Я гоню упрямого старика: «Сгинь с моих глаз, привидение!» – А он сидит, не уходит и всё старается разглядеть что-то в моём лице. Потом, когда мы наконец расстаёмся, думая, ругаю себя. Мне кажется, что разговаривал с родным отцом, и потому стыжусь своей жестокосердечности. Разве можно вести себя так с отцом? Приходит он, а почему-то, уйдя в себя, сторонится – то ли не узнаёт родного сына, то ли от него отрёкся – за какое-то подлое дело – и появляется лишь для того, чтобы напомнить об этом. Но, поняв, что всё это только всего лишь в моём воображении, я на какое-то время перестаю видеть странника. Потом повторяется всё сначала.

Похоже, я стал