– Не беспокойтесь, у Веллера все продумано.Во-первых, по составленному им чертежу в коттедже установлена сложная системавентиляции. Во-вторых, он с утра до вечера делает то гимнастику, то упражненияпо глубокому дыханию, то обливается горячей и холодной водой – разумеется,дистиллированной. Час в день непременно гуляет на свежем воздухе, сневероятными предосторожностями. Земли ногами не касается, специально выучилсяходить на ходулях, “чтоб не вдыхать почвенные миазмы”. Ходули стоят на крыльце,снаружи дома, поэтому Веллер до них иначе как в перчатках не дотрагивается.Гуляющий Веллер – это, скажу вам, картина! Приезжайте нарочно полюбоваться,между девятью и десятью часами утра. Затянут в клеенчатый костюм, на лицереспираторная маска, и деревянными шестами по земле: бум, бум, бум. Прямостатуя Командора!

Доктор засмеялся, и Полина Андреевна охотно кнему присоединилась.

– А что вы хотели рассказать про причудыпамяти? – спросила она, все еще улыбаясь. – Тоже что-нибудь смешное?

– Совсем напротив. Очень грустное. Есть у меняпациентка, которая каждое утро, просыпаясь, возвращается в один и тот же день,самый страшный день ее жизни, когда она получила известие о гибели мужа. Онатогда закричала, упала в обморок и пролежала в беспамятстве целую ночь. С техпор каждое утро ей кажется, что она не проснулась, а очнулась после обморока ичто страшное известие поступило лишь накануне вечером. Время для нее словноостановилось, боль потери совершенно не притупляется. Откроет утром глаза – исразу крик, слезы, истерика… К ней приставлен специальный врач, который ееутешает, втолковывая, что несчастье произошло давно, семь лет назад. Сначалаона, естественно, не верит. На доказательства и объяснения уходит вся перваяполовина дня. К обеденному времени больная дает себя убедить, понемногууспокаивается, начинает спрашивать, что же за эти семь лет произошло. Оченьживо всем интересуется. К вечеру она уже совсем покойна и умиротворена. Ложитсяс улыбкой, спит сном младенца. А утром проснется – и все сначала: горе,рыдание, попытки суицида. Бьюсь, бьюсь, а ничего пока сделать не могу. Механизмпсихического шока еще слишком мало изучен, приходится идти на ощупь. Состоятьпри этой пациентке очень тяжело, ведь каждый день повторяется одно и то же. Врачиболее двух-трех недель не выдерживают, приходится заменять…

Увидев, что у слушательницы на глазах слезы,Донат Саввич бодро сказал:

– Ну-ну. Не все мои пациенты несчастны. Естьодин совершенно счастливый. Видите картину?

Доктор показал на уже поминавшегося осьминога,на которого Полина Андреевна во все продолжение беседы поглядывала частенько –было в этом полотне что-то особенное, нескоро и ненадолго отпускающее от себявзгляд.

– Творение кисти Конона Есихина. Слышали протакого?

– Нет. Поразительный дар!

– Есихин – гений, – кивнул Коровин. – Самыйнастоящий, беспримесный. Знаете, из тех художников, которые пишут, будто до нихвовсе не существовало никакой живописи – ни Рафаэля, ни Гойи, ни Сезанна.Вообще никого – пока не народился на свет Конон Есихин, первый художник Земли,и не стал вытворять такое, что холст у него оживает прямо под кистью.

– Есихин? Нет, не знаю.

– Разумеется. Про Есихина мало кто знает –лишь немногие гурманы искусства, да и те уверены, что он давно умер. Потому чтоКонон Петрович – совершенный безумец, шестой год не выходит из коттеджа номертри, а перед тем еще лет десять просидел в обычном сумасшедшем доме, гдеидиоты-врачи, желая вернуть Есихина к “норме”, не давали ему ни красок, никарандашей.

– В чем же состоит его безумие? – ПолинаАндреевна всё смотрела на осьминога, который чем дальше, тем большемесмеризировал ее своим странным холодным взглядом.

– Пушкина помните? Про несовместность гения излодейства? Пример Есихина доказывает, что они отличнейшим образом совместны.Конон Петрович – злодей нерефлектирующий, естественный. Увлеченностьтворчеством истребила в его душе все прочие чувства. Не сразу, постепенно.Единственное существо, которое Есихин любил, и любил страстно, была его дочь,тихая, славная девочка, рано лишившаяся матери и медленно угасавшая от чахотки.Месяцами он почти не отходил от ее ложа – разве что на час-другой в мастерскую,поработать над картиной. Наконец додумался перенести холст в детскую, чтобывовсе не отлучаться. Не ел, не пил, не спал. Те, кто видел его в те дни,рассказывают, что вид Есихина был ужасен: всклокоченный, небритый, вперепачканной красками рубашке, он писал портрет своей дочери – зная, что этотпортрет последний. Никого в комнату не пускал, всё сам: подаст девочке пить,или лекарство, или поесть, и снова хватается за кисть. Когда же у ребенканачалась агония, Есихин впал в истинное исступление – но не от горя, а отвосторга: так чудесно играли свет и тень на искаженном мукой исхудалом личике.Собравшиеся в соседней комнате слышали жалобные стоны из-за запертой двери.Умирающая плакала, просила воды, но тщетно – Есихин не мог оторваться откартины. Когда, наконец, выломали дверь, девочка уже скончалась, Есихин же нанее даже не смотрел – всё подправлял что-то на холсте. Дочь отвезли накладбище, отца в сумасшедший дом. А картина, хоть и незаконченная, былавыставлена на Парижском салоне под названием “La morte triomphante”(“Смерть-победительница” (фр.)) и получила там золотую медаль.

– Рассудок отца не вынес горя и воздвиг себезащиту в виде творчества, – так истолковала добросердечная Полина Андреевнауслышанную историю.

– Вы полагаете? – Донат Саввич снял очки,протер, снова надел. – А я, изучая случай Есихина, привожу к выводу, чтонастоящий, исполинский гений без омертвения некоторых зон души созреть до концане может. Истребив в себе, вместе с любовью к дочери, остатки человеческого,Конон Петрович полностью освободился для искусства. То, что он сейчас создает усебя в третьем коттедже, когда-нибудь станет украшением лучших галерей мира. Икто из благодарных потомков вспомнит тогда плачущую девочку, которая умерла, неутолив последней жажды? Я нисколько не сомневаюсь, что мою лечебницу, менясамого, да и остров Ханаан в грядущих поколениях будут помнить лишь из-за того,что здесь жил и творил гений. Кстати, хотите посмотреть на Есихина и егокартины?

Госпожа Лисицына ответила не сразу и как-то неочень уверенно:

– Да… Наверное, хочу.

Подумала еще, кивнула сама себе и сказала ужетверже:

– Непременно хочу. Ведите.