Перед тем как отправиться с визитом к докторуКоровину, Лисицына зашла в гостиницу, где сменила легкую тальму на длинныйчерный плащ с капюшоном – очевидно, в предвидении вечернего похолодания. Однакосолнце, хоть и неяркое, за день успело неплохо прогреть воздух, и для прогулкипо территории клиники надевать плащ не понадобилось. Полина Андреевнаограничилась тем, что накинула на плечи шарф, Коровин же и вовсе остался какбыл, в жилете и сюртуке.

Коттедж номер три находился на самом краюпоросшей соснами горки, которую Коровин взял в аренду у монастыря. Домик сгладко оштукатуренными белыми стенами показался Полине Андреевне ничем непримечательным, особенно по сравнению с прочими коттеджами, многие из которыхпоражали своей причудливостью.

– Тут всё волшебство внутри, – пояснил ДонатСаввич. – Есихина внешний вид его жилища не занимает. Да и потом я ведьговорил, он и не выходит никогда.

Вошли без стука. Позднее стало ясно почему:художник все равно бы не услышал, а услышал бы, так не ответил.

Полина увидела, что коттедж представляет собойодно помещение с пятью большими окнами – по одному в каждой стене и еще одно папотолке. Никакой мебели и этой студии не наблюдалось. Вероятно, ел и спалЕсихин прямо на полу.

Впрочем, убранство гостья разглядеть толком неуспела – до того поразили ее стены и потолок этого диковинного жилища.

Все внутренние поверхности за исключением полаи окон были обтянуты холстом, почти сплошь расписанным масляными красками.Потолок представлял собой картину ночного неба, такую точную и убедительную,что если б не квадрат стекла, в котором виднелись чуть подкрашенные закатомоблака, легко было впасть в заблуждение и вообразить, что крыша вовсеотсутствует. Одна из стен, северная, изображала сосновую рощу; другая,восточная, – пологий спуск к речке и фермам; западная – лужайку и два соседнихкоттеджа; южная – кусты. Нетрудно было заметить, что художник с поразительнойдостоверностью воспроизвел пейзажи за окном. Только у Есихина они получилиськуда более сочными и емкими, различимые за стеклами подлинники выгляделибледными копиями нарисованных ландшафтов.

– У него сейчас период увлечения пейзажами, –вполголоса пояснил Донат Саввич, показывая на художника, который стоял увосточной стены, спиной к вошедшим, и сосредоточенно водил маленькой кисточкой,ни разу даже не оглянувшись. – Сейчас он пишет цикл “Времена суток”. Видите:тут рассвет, тут утро, тут день, тут вечер, а на потолке ночь. Главное –вовремя менять холсты, а то он начинает писать новую картину прямо поверхстарой. У меня за эти годы собралась изрядная коллекция – когда-нибудь окуплювсе расходы по клинике, – пошутил Коровин. – Ну, не я, так мои наследники.

Лисицына осторожно подошла к гению,работавшему у “вечерней” стены, сбоку, чтобы получше его разглядеть.

Увидела худой, беспрестанно гримасничающийпрофиль, свисающие на лоб полуседые, грязные волосы, засаленную блузу, повисшуюс вялой губы нитку слюны.

Сама картина при ближайшем рассмотрениипроизвела на зрительницу такое же неприятное, хоть и безусловно сильноевпечатление. Вне всякого сомнения она была гениальна: зажженные окна двух нарисованныхкоттеджей, луна над их крышами, темные силуэты сосен дышали тайной, жутью,умиранием – это был не просто вечер, а некий всеобъемлющий Вечер, предвестьевечного мрака и безмолвия.

– Почему это в искусстве неприятное ибезобразное потрясает больше, чем красивое и радующее взгляд? – содрогнуласьПолина Андреевна. – В природе такого никогда не случается, там тоже естьотвратительное, но оно создано лишь служить фоном Прекрасному.

Вы говорите про создание Творца Небесного, аискусство – произведение творцов земных, – ответил доктор, следя за движениямикисти. – Вот вам лишнее подтверждение того, что люди искусства ведут родословиеот мятежного ангела Сатаны. Конон Петрович! – вдруг повысил он голос, стукнувживописца по плечу. – Что это вы изобразили?

Лисицына увидела, что чуть в стороне от одногоиз коттеджей, вровень с крышей, нарисовано нечто странное: неестественновытянутая фигура в островерхом черном балахоне, на длинных и тонких, будтопаучьих ножках. Молодая дама непроизвольно выглянула в окно, но ничего похожеготам не увидела.

– Это монах, – сказала Полина Андреевна самымчто ни на есть наивным голосом. – Только какой-то странный.

– И не просто монах, а Черный Монах, главнаяханаанская достопримечательность, – кивнул Донат Саввич. – Вы, верно, о нем ужеслышали. Я одного не пойму… – Он еще раз стукнул художника по плечу, ужесильнее. – Конон Петрович!

Тот и не подумал оборачиваться, а госпожаЛисицына внутренне вся подобралась. Удачное стечение обстоятельств, кажется,могло облегчить ей поставленную задачу. Тепло, очень тепло!

– Черный Монах? – переспросила она. – Этопризрак Василиска, который якобы бродит по воде и всех пугает?

Коровин нахмурился, начиная сердиться наупрямого живописца.

– Не только пугает. Он еще повадилсяпоставлять мне новых пациентов. Еще теплее!

– Конон Петрович, я обращаюсь к вам. И еслизадал вопрос, то без ответа не уйду, – строго сказал доктор. – Вы изобразилиздесь Василиска? Кто вам про него рассказал? Ведь вы ни с кем кроме меня неразговариваете. Откуда вы про него знаете?

Не повернувшись, Есихин буркнул:

– Я знаю только то, что видят мои глаза.

Чуть коснулся кисточкой черной фигуры, иПолине Андреевне показалось, что та покачнулась, будто бы с трудом сохраняяравновесие под напором ветра.

– Новые пациенты? – покосилась на Коровинагостья. – Должно быть, тоже интересные?

– Да, но очень тяжелые. Особенно один, совсемеще мальчик. Сидит в оранжерее наг яко прародитель Адам, поэтому показать вамего не осмелюсь. Быстро прогрессирующий травматический идиотизм – сгорает прямона глазах. Никого к себе не подпускает, пищи от санитаров не берет. Ест чторастет на деревьях, но долго ли протянешь на бананах с ананасами? Еще неделя,много две, и умрет – если только я не придумаю метод лечения. Увы, пока ничегоне выходит.

– А второй? – спросила любопытная дама. – Тожеидиотизм?

– Нет, энтропоз. Это очень редкое заболевание,близкое к автоизму, но не врожденное, а приобретенное. Способ лечения наукепока неизвестен. А был умнейший человек, я еще застал его в полном разуме… Увы,в один день – вернее, в одну ночь – превратился в руину.

Горячо! Ах, как удачно всё складывалось!