Инспектор порылся в коробке, вынул пистолет и вручил его Майклу.

– Пожалуйста, сэр.

– Как же?.. – начал Майкл.

– Не беспокойтесь, сэр, – с осторожной улыбкой заверил полицейский, неправильно истолковав колебания баронета. – Он разряжен. Я не узнал марки, не был в армии, – а он оказался немецкий, еще с войны. Сейчас совершенно безопасен.

С дурацким чувством, что он видит и слышит то, что уже видел и слышал, Майкл держал маузер, заботливо почищенный последним владельцем. Он во второй раз заглянул в дуло, опробовал спусковой механизм. Пружинку ударника починили.

На несколько секунд он просто оторопел – он ведь помнил слова Льюиса:

«Никогда нет денег его починить».

Потом, с тошнотворной уверенностью, он понял, откуда Льюис взял эти деньги. Пять фунтов! Его подачка, чтоб ее черти драли!

«Я их потрачу на что-нибудь полезное, капитан Монт. Вы не сомневайтесь».

Собирался ли Льюис сделать это с самого начала, или деньги навели его на мысль? Стали ли эти деньги, его деньги, орудием самоубийства? Майкл боялся, что это так. Как легко сыграл он свою роль в этой трагедии – а он-то думал, что помогает! Господи, есть ли что хорошее в деньгах, хотя без них так трудно!

* * *

Опять оказавшись на улице, спиной к солнцу, Майкл позволил себе задрожать – физический холод морга и духовный холод многих лет сошлись вместе, пробрали до самых костей. На мгновение ему захотелось вернуться и попросить инспектора, чтобы тот держал его в курсе, – ну, хоть сообщил, если в Майл-Энде не отыщется семьи. Он подвел Льюиса при жизни, и самое меньшее, что можно сделать, – быть с ним в смерти. Даже если его нельзя похоронить в освященной земле – Майкл не думал, что это хоть сколько-то еще уязвит смятенный дух, – должно же найтись какое-нибудь последнее пристанище для старого солдата! Понадобился бы более строгий судья своим братьям, чем Майкл, чтобы постановить, что Льюис умер не в бою. Майкл решил, что он просто не вынесет еще одного визита в морг. Точно так же можно позвонить из парламента. Это напомнило ему об Уонсдоне – туда тоже надо позвонить и сказать, что он не приедет до завтра, если вообще приедет.

Сгорбив плечи и опустив голову, он направился к парламенту, словно борясь с северным ветром. Инстинктивно следуя по брусчатке и мимо фонарных столбов, словно пес, ищущий дорогу к тому последнему месту, где его не били, Майкл не замечал ничего, ибо ум его затерялся в видениях. Вместо прохожих он видел лицо умирающего Уилфрида на белой простыне военно-полевого госпиталя, где они оба лежали… потом лицо это сменилось другим, отчаянным, как с той картины Гойи, а уж его вытеснило худое, безжизненное, обветренное лицо ординарца. Белая рубашка повстанца, смертельная бледность Льюиса и белая простыня на Уилфриде вращались и вращались, сменяя друг друга, – какое-то мерзкое, позорное, неуправляемое месиво – и он был его частью. Да, конечно, Майкл не искал себе поблажек. Пятнадцать лет провел он так близко от руля государства, и для чего? Только для того, чтобы спасти свою шкуру и погубить свою совесть? Был ли почетным тот мир, который буквально – вполне буквально – не стоил бумаги, на которой его подписали?

Когда Майкл добрался до парламента, его одолело чувство, так давно ему чуждое, что он не сразу смог его назвать. Но, когда он входил в здание, он знал, что это такое. Господи, это же решимость!

Глава 6

Родной очаг

– Локоны?

– Совершенно верно. Сперва я подумал, что это мертвая белка.

– Ох, Вэл, ты смеешься!

– Честное охотничье!

Холли не знала, что и думать, – с одной стороны, она твердо верила слову своего мужа, с другой стороны – усвоила за почти сорок лет брака, какое у него чувство юмора. Она поглядела на него в зеркало туалетного столика, когда он нагнулся там, сзади, чтобы поправить галстук. Его лицо, насколько можно судить по отражению, было совершенно серьезным.

– А что сказала твоя мать?

– Ничего не сказала. Просто онемела и глядела на пол. По правде говоря, я решил, что она сейчас упадет…

– О Господи!

– Потом она стиснула руки и закричала: «Локоны тети Энн!» Я как-то не очень привык к ее чувствительности.

Холли все еще не была уверена, что поняла.

– Да что такое эти локоны?

– Вот в том-то и самое странное. Это было очень давно… ведь тетя Энн умерла в 1886 году.

– Да, я помню, отец говорил о ней, когда мы с Джолли были маленькими. Я никогда ее не видела и никого из Старых Форсайтов, кроме деда.

– Я-то видел их всех, – выразительно сказал Вэл. – Мама всегда стояла на том, что раз в неделю мы должны ходить к дяде Тимоти. Тетя Энн была самая старая. Худа, как щепка, смотрела так…

Вэл изобразил, как именно она смотрела, и Холли, следившая за его отражением, увидела на секунду, каким был он сам тогда, в детстве, когда его заставляли целовать ритуальным поцелуем щеку двоюродной бабушки.

– Знаешь, они были другой породы, – сказал он.

Холли воспроизводила выражения его лица, пока он не увидел, что она делает.

– Не совсем другой, наверное, – сказала она и, подняв руку, поднесла ее к его лицу.

Вэл застенчиво улыбнулся. Она все еще могла подловить его; ласково, но твердо правя им, она не давала ему сбиться с курса.

– Расскажи об этих локонах.

– Так вот, мы и в самом деле немножко удивились – мама ведь думала, что шкатулка пустая, понимаешь? Александр принял это очень мило, но наверняка посчитал все очень странным. В свое время такие волосы были в моде, старые дамы их носили, спереди, словно под чепчиком у них по-прежнему густо. Так, во всяком случае, говорит мама.

– Горничная сберегла эти локоны?

– Должно быть. И хранила столько лет. Чтобы никто не узнал, какой тщеславной была старушка. Можешь ты в это поверить?

Холли задумалась. Да, она могла. Небольшой и бескорыстный поступок, строго говоря – нечестный, но ведь единственная его цель – скрыть чью-то слабость.

– По-моему, довольно трогательная история. Только подумать, как тяготила ее совесть! Ведь она украла их у своей госпожи.

Холли встала из-за столика. Сочувствие исчезло с ее милого, все еще красивого лица, когда она смешливо подняла бровь.

– Мама не сказала, что она сделает с… этим даром?

– Как тут скажешь! – рассмеялся Вэл.

Он обнял за талию и привлек к себе ту, кого любил еще девочкой; ту, которая сохраняла в нем истинного Дарти, как ей ни было трудно, и ни разу не задела его чувств.

– Это уж для женских разговоров, – продолжал он. – Спроси ее сама, если тебе так хочется знать.

Он поцеловал ее в лоб, Холли ласково его оттолкнула.

– Ну, пойдем, – сказал он. – Надо задать сена рыжей кобыле и черному жеребцу.