на ночь в позе, которую придумала Дайана. Привязали спиной к столбу, руки за спиной, одна нога служила опорой, а другая была заведена назад и привязана к запястьям. Это было невыносимо, и Барбара не смогла бы так стоять, если бы не веревки – завязанные под полным контролем Дайаны, – которые обвивали опорный столб, ее ногу и тело и удерживали ее в таком положении. Даже потеряв сознание, Барбара опустилась бы лишь на пару дюймов и осталась стоять.

Это уже слишком, это уже чересчур, – говорила себе Барбара. К завтрашнему утру она будет в невообразимом, почти вегетативном состоянии. Мелодраматическое сожаление, с которым она повторяла это про себя – ни о чем другом она думать не могла, – было вызвано не столько нынешним дискомфортом, сколько тем фактом, что дети зашли так далеко.

Смысл игры, в которую играли дети, заключался в том, чтобы вызывать чувства беспомощности, унижения и – иногда – боли, наблюдать за ними и экспериментировать. Это было предварительное исследование по крайней мере одного вида человеческих отношений. Однако никто не выдерживал и четырех часов, не говоря уже о четырех днях и ночах. Время было тем ингредиентом, которого они не понимали или с которым – неосознанно – хотели играть. Точнее, реальность времени.

Дайана это понимала.

– Оставьте ее, – сказала Дайана. Она злилась весь день, но теперь остыла. Барбара уже видела, как она возвращается к роли спокойной послушной девочки, которую будет играть, когда через полчаса вернется домой. – Оставьте ее как есть. Не отпускайте ее, даже если она будет немного шуметь…

– Слышал, бздун? – добавил Джон.

– Хорошо, хорошо, не буду, – со вздохом ответил Бобби.

– Лучше не надо. – Пол, который из-за своих игр был уже на грани помешательства, корчился рядом с Бобби.

– Я сказал, хорошо.

– Ладно, тогда пошли. Мы опаздываем. – Барбара посмотрела им вслед. Они сломали ее, но им было все равно. Смысл был совсем не в этом.

Усталость, граничащая с изнеможением, мешала ей размышлять о том, каким будет истинный конец игры (поскольку даже она понимала, что все это должно закончиться). Вместо отдельных мыслей в ее сознании возникала лишь общая аура страха. Прерванная утренняя потасовка поляризовала отношения между ней и детьми. Да, для всех, кто не принадлежал к их кругу, они были хладнокровными и жестокими. Спланировать пленение Барбары, осуществить этот план и перейти к пыткам, было для них чем-то естественным. Но до сегодняшнего дня все происходило постепенно, и мучители, и жертва знали, что совершаются запретные вещи. Существовала негласная договоренность о том, что с ней можно делать, а что нет.

Но после утренней драки в истязаниях проявилась особая бесчеловечность, которой раньше не наблюдалось. Барбара не верила, что дети – или кто-то другой в реальной жизни – могут связать человеку руки за спиной и затем наслаждаться его последующими мучениями. И все же они сделали это с ней. Она не верила, что дети – Джон и Пол – способны на настоящую жестокость, один – на изнасилование, другой – на пытки. И все же они именно так проводили с ней свои летние каникулы. Барбара не могла поверить, что другая девушка, такая, как Дайана, может обречь ее на то, чтобы провести всю ночь в таком положении. И все же девушка так и сделала, продемонстрировав при этом полное удовлетворение.

Они были способны это сделать.

Разум Барбары нехотя подсказал ей эту мысль: теперь они были способны на все. Может, они даже не осознавали этого – Барбара догадывалась, что так и есть, – но они были способны на все, включая ее убийство. Возможно, они не знали, что могут убить ее, и она не знала, пойдут ли они на это. В этом смысле они рисковали вместе.

Шли минуты и часы. Барбара больше не могла развлекать себя фантазиями или даже смутными домыслами – например, что сказали или сделали бы разные люди, если б узнали о ее бедственном положении. Лица, которые было легче всего вызвать в памяти, – Терри, ее мать, Тед, папа – все они расплывались, уходя за пределы ее поля зрения. И из-за отказа этой функции воображения Барбара чувствовала себя полностью и окончательно изолированной. Ее мир сжался так, что в нем осталось лишь ее собственное, центральное, страдающее и самое эгоистичное «я» и пестрый хоровод детей, кружащий вокруг нее.

После наступления темноты, прежде чем лечь спать, Бобби спустился вниз и сделал удивительную вещь: проявил к ней жалость. Он вошел в подвальное помещение, будто только что оправившись от борьбы с совестью. Вид у него был виноватый. Тем не менее он развязал Барбаре левую лодыжку, чтобы она могла перенести вес своего тела на обе ноги. Поразмыслив (и обойдя ее пару раз), развязал все веревки, кроме той, что удерживала за столбом запястья и локти; затем пододвинул скамейку для пикника, к которой Барбара была привязана днем, и позволил ей сесть на нее.

Потом он снова привязал ее к столбу, но уже не так крепко, как раньше. Конечно же, было больно – все, что они делали, причиняло боль, – но относительно легче, чем когда-либо с тех пор, как ее захватили в плен. Она вытянула ноги и задумалась. Хотя именно Бобби заткнул ей рот тряпкой с хлороформом и обрек ее на неделю страданий, как ни странно, он – и только он – никогда намеренно не причинял ей вреда и не выказывал никаких признаков того, что сделает это. (Сегодня утром даже Синди нанесла ей безобидный, но мстительный удар.) Более того, он реагировал на ее наготу иначе, чем два других мальчика, – скорее с робостью и отвращением. Всегда прикасался к ней неохотно, даже когда это было необходимо. Если б не было других различий, то, с точки зрения Барбары, он был бы самым нормальным из пятерых.

К тому же, когда она наблюдала за ним, ей бросилось в глаза, что он самый уставший и напуганный в группе. Казалось, все это ему уже не нравилось. Не нравилось удерживать ее или причинять ей боль и, наверное, не нравилась мысль о том, что его родители вернутся домой всего через три с половиной дня (Барбаре это казалось вечностью, но для Бобби – как будто это случится завтра). А больше всего ему не нравилась тьма, сгустившаяся вокруг дома. Для маленького мальчика он испытывал огромный стресс, и это было заметно. Когда он закончил связывать ее и отступил назад, чтобы все проверить, Барбара обратила внимание на его сильную бледность, хотя все эти дни были солнечными.