«Зачем ты с ней общаешься? Ведь когда-то она подняла на тебя руку», — с трудом написал я.

— Потому что Марте нужен якорь, нужны подруги. Это что-то вроде общественной жизни. Чтобы Альваро снова ее не соблазнил и она к нему не вернулась. Не знаю, для кого я это делаю — для нее или, может быть, для ее дочери, — но мне невыносима мысль, что я могла бы оказаться на ее месте, и я не хочу, чтобы он победил.

— Ты выбираешь… смертельно опасных мужчин, — прокомментировал я вслух. Хотя стоило ли бросать камни в собственный огород?

— Это ты и про себя тоже?

«В какой-то степени, — написал я в блокноте. — Я слишком потрясен событиями последних трех лет, чтобы быть нормальным человеком, к тому же у меня есть зависимость от работы. В расследовании серийных убийств нет ничего хорошего, сплошная одержимость, а я и так склонен к одержимости по своей природе. Мне недостает качеств, чтобы быть хорошим психологом-криминалистом, я не умею вовремя переключаться, я слишком быстро теряю объективность. Жить со мной — значит жить в постоянном напряжении: выследить одного преступника, дождаться появления следующей серии убийств… Тебе нравится такая жизнь? Так ты хочешь жить? Разве ты не предпочла бы нечто более спокойное?»

— Я уже вышла замуж за более спокойного. Это был король спокойствия, воплощение безмятежного сосуществования…

«От этого ты бежишь? Боишься, что снова обманут?»

Наверное, я не должен был этого говорить. Представляю, как прозвучал для нее этот вопрос. Лицо ее изменилось, она вспыхнула. Посмотрела на меня сердито, гневно вскочила, не переставая держаться за живот.

— Твои чувства ко мне, — сказала она наконец, — те эмоции, которые я в тебе вызываю, подлинны, непроизвольны. У тебя все тело напрягается, когда я появляюсь. Весь твой невербальный язык кричит о том, как сильно на тебя действует мое присутствие. Чувства твои реальны, это не уловка, чтобы лишить девственности неуверенную в себе подружку, как в случае с Альваро, и не способ поучаствовать в расследовании, как у Нанчо. Я не нужна тебе, тебе не нужен никто, кроме деда и брата, — и все-таки ты здесь, несмотря на все проблемы.

«Ты хочешь быть со мной только из-за моих чувств? — написал я дрогнувшей рукой. — Я тоже не хочу быть для тебя необходимостью, мне тоже нужно, чтобы отношения со мной не были стратегией, убежищем, лейкопластырем».

— Лейкопластырь… Надо же такое выдумать… — прошептала она. — Иногда ты ведешь себя со мной, как с дочерью. И называешь себя «лейкопластырем»…

Но закончить фразу Альба не успела. Ее лицо исказилось от боли, пригвоздившей меня к скамейке. Она рухнула на землю, прежде чем я успел ее удержать.

А над обледеневшим газоном теплилась заря.

7 декабря 2016 года, среда

Я даже не смог позвонить по номеру 112 и вызвать «Скорую». Точнее, цифры-то я набрал, но пролепетал лишь «Сан… Пруденсио» и нажал отбой, бессильно сжимая руку потерявшей сознание Альбы. Отправил отчаянное сообщение по «Ватсапу» Эстибалис, умоляя небеса, чтобы в это время у нее был включен телефон: «Вызови «Скорую» на бульвар Сан-Пруденсио. У беременной 40-летней женщины судороги, сознание спутано».

Я увидел смайлик с поднятым большим пальцем и понял, что помощь уже в пути.

* * *

Это был долгий, мучительно долгий день. Альбу увезли в больницу Чагорричу; обследование проходило ужасающе медленно. Я не знал, потеряла ли она ребенка, бьется ли ее сердце. Ответом мне было молчание и снисходительные взгляды персонала.

Я позвонил ее матери в отель в Лагуардию и максимально терпеливо, с помощью множества бессвязных слов кое-как объяснил, что произошло. Она прибыла через час; теперь мы оба были рядом с Альбой.

Я с ума сходил от беспокойства за Альбу. Однако новый поворот событий совершенно выбил меня из колеи: она ожидала девочку. Я сразу почувствовал, что девочка — моя дочь, еще с того момента, как Альба заговорила со мной об этом, еще в Арментии. У меня будет дочь. Мне было безразлично, что ее биологический отец — Нанчо. Его не было рядом, чтобы воспитывать девочку. Рядом был я.

Да, я был рядом.

Диагноз сообщили поздно, было уже почти темно: эклампсия, осложнение преэклампсии беременных. Альба знала про это, у нее бывало высокое давление, ее наблюдали. Но мне она ничего не сказала, не поделилась со мной. Молчала все это время. Я такого отношения не заслужил.

После введения антигипертензивных препаратов обе, мать и дочь, были вне опасности. Да, мы могли их навестить. Нет, мы не должны утомлять мать. Да, Ньевес останется ночевать. Нет, мне не нужно оставаться. Пусть вернется домой, сказала Альба голоском колибри, пусть отдохнет. Как будто кто-то способен сомкнуть глаза, когда ему заявляют, что у него будет дочь.

Эсти отправилась к Альбе в больницу, как только в Лакуа закончился рабочий день. Она привезла коробочку трюфелей «Гойя», я так и не понял, для Альбы или для меня. Я не удержался и сунул несколько конфет в карман — так или иначе, меня ожидала бессонная ночь. Они улыбались, пожимали друг другу руки, о чем-то шушукались. Альба отключила режим строгой начальницы — теперь она была всего лишь улыбчивой и усталой женщиной с непростой беременностью, которая неизвестно чем кончится. Любого человеческого участия было мало, чтобы поддержать ее. Я готов был поцеловать Эстибалис в лоб и заключить ее в крепчайшие объятия Кракена.

Я сдержал себя — этого не стоило делать.

Я уже возвращался домой, когда в одном из навощеных коридоров больницы столкнулся с комиссаром Мединой.

— Я только что узнал, — скорбно произнес он своим низким голосом. — Могу я навестить ее?

Я отрицательно покачал головой и указал на часы, чтобы аргументировать свой отказ. Было уже поздно, время посещений давно закончилось, и, когда я закрыл дверь в палату, Альба спала.

— Хорошо, тогда приду завтра. Хотел нанести ей личный визит… Но меня привели сюда также и профессиональные дела. Вы руководили расследованием дела ее мужа…

Я кивнул, немного насторожившись. Я не понимал, куда он клонит.

— Видите ли, полицейский участок — это рассадник всяческих слухов и сплетен, и я должен заранее знать, что именно отвечать на вопросы сослуживцев и как заместитель комиссара хотел бы представить эту ситуацию. Вы, наверное, в курсе… Видите ли, если у нее девятнадцать недель беременности, значит, она забеременела в августе, и ее сын…

«Дочка», — написал я на мобильном и показал Медине.

В этот момент у меня начисто вылетело из головы предостережение Матусалема: моя жизнь не должна отражаться на экране мобильного и прочих гаджетов. Мне было не до того; я начисто забыл, что надо действовать осторожно, защищать себя, мыслить ясно и быть стратегом. Я впервые чувствовал себя отцом, всецело заботившимся о женщине, которая сводила меня с ума, и нашей с ней общей дочери.