забывать, что это гулял упившийся местью и богатством, из железных тисков вырвавшийся фабричный рабочий.

Не без удовольствия передавая о разгуле своем, раз прибавил Воротилов:

– Погулял же я на чижовские денежки! Кабы знал Финоген Петрович, для кого бережет свою казну, не стал бы, чай, сдыхать над ней… Оттого ему, старому, и спасибо, что не задаром, по крайности, в каторгу идти.

Из неподатливых

Щукинский был невысокого роста, с красивым, чрезвычайно подвижным лицом. Глаза были очень хороши у Щукинского: умные, смелые, взглянув в которые сразу поймешь, что этот человек никому и никогда спуску не давал, что на ногу наступить ему опасно. Лоб у Щукинского гладкий, открытый: мозговой лоб. Вообще все черты лица далеко не из дюжинных. Щукинскому не больше двадцати восьми-девяти лет.

Щукинский слушал лекции в университете; он попал в храм науки в самое печальный, темный период университетской жизни, когда формалисты и педагоги блистательно завершали начатое дело, когда вся университетская деятельность могла измеряться только скандалами, оргиями и даром погибавшими молодыми силами. Попавшись в уличной истории с полицией, Щукинский был изгнан из университета, возвратился на родину и поступил на службу. Служебная карьера Щукинского продолжалась тоже недолго; он не мог выдержать бесцеремонного обращения «власть имеющих», сгрубил в чем-то начальству и был уволен.

В первый раз Щукинский попался в острог по подозрению в поджогах. Надо вам заметить, что Щукинский был постоянно на дурном счету у местной полиции; причина тому заключалась в том, что Щукинский с какой-то особенной любовью, с азартом занимался изучением права и быта полицейских чинов, начиная от будочника до полицмейстера, и заполучив какой-нибудь скандалезный факт их деятельности, доводил о чем до сведения почтеннейшей публики. Острый, как бритва, язык Щукинского был постоянным бельмом на полицейском глазу.

В городе начались пожары, неизвестно, были то поджоги или случайное сцепление обстоятельств, только каждый день, в продолжении полуторы недели, город горел в двух, трех местах. Ввиду серьезной опасности, зловещего ропота народа и нахлобучек начальства, полиция потеряла голову, металась из стороны в сторону, хватала встречного и поперечного и еще более усиливала общее беспокойство и неурядицу. Над Щукинским, как над человеком «права беспокойного и притом не имеющим определенных занятий», почти над первым обрушилась полицейская деятельность: он был заарестован и без всяких доказательств в его виновности отправлен в острог.

Несмотря на все протесты, просьбы Щукинского, его держали в остроге года три. Не надо долго распространяться, сколько в эти годы унижения, неволи и страданий в душе Щукинского, скопилось ненависти и злобы к виновникам заключения.

Дело Щукинского приближалось к концу; как ни в чем не виновный, он подлежал освобождению.

В это время назначили в губернию нового администратора; как человек, считающий благолепие выше всего, новый администратор все свои способности и труды устремил на устройство театра и бульвара.

Начальнические заботы увенчались успехом: бульвар был открыт, и с открытием его вся губернская публика, чтобы показать, как умеет пользоваться начальническими заботами, бросилась в променады. С утра до поздней ночи бульвар зрел на себе весь городской букет. К числу самых неутомимых утаптывателей его принадлежал полицеймейстер со своей семьей.

Говорю, в это время дело Щукинского приближалось к концу; надо же было ему не выдержать и выпустить из острожных стен ядовитую эпиграмму на сквер и на променадствующих. Городишка до дна своей тины возмутился эмиграммой; пошла такая кутерьма, что упаси Боже, целый месяц только и было речи, что о стихах.

«Кто дерзкий осмелился нарушить мой покой?» – вопрошала тина и скрежетала зубами. Все мелкие, гадкие страстишки всплыли наружу, пошли дознания, розыски.

Шила в мешке не утаишь; не утаилось и имя автора стихов; после всех розысков голоса тины слились воедино и общим хором автором сатиры назвали Щукинского.

Самая тяжеловесная часть сатиры пришлась на долю полицейместера, его семьи и вообще полиции, а потому больше всех взбешенным сатирой оказался полицейместер; одного намека на стихи было достаточно, чтобы довести его до пены у рта, до бешенства. Злоба полицейместера к виновнику ненавистной сатиры не осталась, конечно, в области беспечального созерцания, но перешла на более действительную почву: гадить врагу так, чтобы тот помнил, с кем имеет дело, с кем осмелился разговоры вести.

При существующих порядках под рукой полицейместера есть много средств, чтобы до конца отравить и без того уже отравленную жизнь острожного; полицеймейстер непосредственный начальник острога; острожным жалобам дают ход с большой осторожностью, и почти всегда в проигрыше остаются жалующиеся. От полицеймейстера дана была острожному смотрителю подробная инструкция, каким образом, не давая отдыха, преследовать Щукинского. Смотритель, конечно, исполнил волю начальства: всевозможные придирки, мелкие и крупные дрязги, преследования посыпались на голову Щукинского. Щукинский очень хорошо знал, где скрывается источник всех этих мерзостей; жаль только, что полицеймейстер не знал, что вести игру с личностями, подобными Щукинскому, не совсем безопасно.

Однажды к губернаторскому дому вихрем пронеслась пара полицеймейстерских вяток. На дрожках сидел полицеймейстер, закрыв лицо воротником шинели. Скинув шинель в передней, полицеймейстер бегом вбежал в приемную и только остановился здесь. Дежурный квартальный, взглянув на начальническое лицо, на своем собственном изобразил ужас и удивление. Да и немудрено было:

физиономия полицеймейстера была страшно обезображена: за сине-багровым пятном не видно было глаза; щека пополнела втрое.

Полицеймейстера позвали к губернатору, и этот, увидав метаморфозу, пришел в такое же удивление, как и квартальный.

– Что с вами?

– Оскорблен, ваше превосходительство. Защитите.

– Кем? За что?

– Арестантом Щукинским.

– За что же?

– Не могу знать.

– Да не был ли он сердит на вас?

– За что ему на меня сердиться. Другой отец для детей того не делает, что я делаю, в каждую нужду их вхожу.

В этом тоне долго распространялся полицеймейстер.

Дело, имевшее в результате столь печальные последствия для физиономии полицеймейстера, было очень коротко.

Полицеймейстер приехал в острог для обычного осмотра его и вошел в камеру, где содержался Щукинский. Щукинский приблизился к нему.

– Господин полицеймейстер! – сказал Щукинский несколько изменившимся голосом. – Позвольте наконец мне спросить вас, как человек человека, а не как острожный полицейместера: скоро ли кончатся ваши преследования?

Перед полицеймейстером стоял враг, которого он ненавидел всеми силами своей души; враг этот принадлежал к числу острожных, то есть к числу людей, над которыми полицеймейстер привык безапелляционно властвовать; сцена происходила в присутствии зрителей, которым следовало показать себя. Понятно, при таких условиях, сколько бешенства закипело в груди полицеймейстера; отуманенный этим бешенством, он не заметил ни особенности в вибрации голоса Щукинского, ни судорожно сжатых губ, ни зловещего блеска глаз. Острожные