точкой для дальнейших действий, Навожины не имеют, или, лучше сказать, их нравственные начала представляют какую-то странную, безочертательную массу: к злу и добру они относятся равно апатично, равно нерасчетливо. Строго смотреть на действия Навожиных, как бы по-видимому ни были возмутительны эти действия, положительно невозможно: их оправдание в полной, окончательной безличности характера; слова «преступление», «злодеяние», столь обычные в уголовном кодексе, не вяжутся с Навожиными; Навожины только индифферентные зрители «преступления», «злодеяния», не придающие ему никаких красок, ни черных, ни светлых, не препятствующие и не способствующие преступлению. У Навожиных все делается «с глупу».

Страх последствий от косвенного участия в преступлении Воротилова и Малышева обнаружился в Навожиной тогда, когда ее уже «приобщили» к делу. Во все время производства следствия Навожина была самое жалкое, беззащитное существо; ее и без того небогатый запас мыслительных способностей утратился окончательно; она не была в состоянии ни сознаться, ни защитить себя, она только путала, сбивала себя на каждом шагу; ложь ее показаний была так нехитро скомбинирована, что разбивалась при первом к ней прикосновении. Спрошенная о Малышеве и о Воротилове, прежде чем произнесено было слово о их преступлении, она отреклась не только от знакомства со вторым, но даже от знакомства с первым; когда же ей сказали, что не могла же она не знать мужа своей матери, она залилась слезами и взяла назад свое отречение, как относительно Малышева, так и относительно Воротилова. Та же история повторилась и о времени последнего свидания Навожиной с Воротиловым и Малышевым; Навожина показала, что она видела убийц Чижова в последний раз года два тому назад. Конечно, не требовалось никаких усилий, чтобы сбить Навожину и с этого пункта. От присутствия при дележе денег, от знания убийства Чижовых Навожина отказалась под страшными клятвами; спутываемая же и здесь на каждом шагу своими противоречиями, Навожина покончила тем, что она слова не скажет, покуда не будет присутствовать при ее спросе муж.

– Да что вы ко мне, глупой бабе, пристали? – плача, говорила Навожина. – Никаких делов я ваших не знаю, мужиков о них спрашивайте, не шла я с ними на убивство. С толку меня горькую совсем сбили. Мало ли что они там наделали, стало за них мне в ответ идти, что ли? Единого слова не услышите от меня вы, поколь Ивана Ильича (мужа) со мной не будет.

Навожиной и Воротилову дали очные ставки; при живом свидетеле она еще больше растерялась.

Спрашивал ее Воротилов:

– Так ты, Анна Михайловна, толкуешь, что тебя и во духах-то не было, как мы с Харлампием в бане у вас промеж себя чижовские деньги делили?

– Известно… я… ты… клевету несешь, лихой ты человек.

– А дай-ка я тебя хоть об этом спрошу: отколь ты крест золотой взяла, что на Илюшу свово надела?

Навожина молчала и плакала.

– Видно, забыла? Так я те скажу: в баню ты пришла, спервоначала мы деньги считали при тебе, а после того за белендрясы чижовские принялись. Я, взямши один крест, да тебе подарил. Так ли дело-то было?

Навожина продолжала утирать рукавом слезы и молчала.

– И это, видно, клевета моя. Ну так я те и слово-то примоню, что в те поры говорил. Я те сказал: «Хоша ты в кумовья меня не звала, однако я твоей обиды не памятствую, неси ты Илюшу своего сюда». Ты пошла да принесла его, я и крест надел. Как у вас там соседку-то зовут: Гусиха, что ль? При мне, чай, ей ты хвалилась, что какой-такой я тебе крест хороший для Илюши подарил.

В конце концов Навожина должна была сознаться, что она и крест золотой от Воротилова получила, и соседке им хвалилась, и в баню входила, когда были в ней Воротилов с вотчимом, только прибавила: не заметила, были ли на полке в это время деньги и вообще никаких денег она не видала и о них слыхом не слыхала.

Воротилов только с сожалением улыбался на отреканья Навожиной.

– Прямая ты баба, волос-то у тебя только длинен, – сказал Озорков. – Хоть бы путем врала ты, а то сама понять не можешь, что болтаешь… Ты мне вот что скажи: от зеленого сундука-то у кого ключ бывает?

– Известно, у меня.

– А куда мы деньги-то схоронили, как к вам в гости приехали?

По-прежнему только плачем отвечала Навожина.

– То-то и оно… Говорить-то тебе на мои слова нечего. Чай, ты же деньги-то у Харлампия приняла да в сундук спрятала, спросимши, отколь мы их взяли. Еще тут-то Харлампий сказал, не суй свой язык куда не спрашивают, а вечером, как зеньки-то свои винищем налил, так сам же все выложил: мы-де купцов богатых, Чижовых, на тот свет спровадили.

Опять слезы и слезы…

Говорю, Навожина была самым жалким, самым беззащитным лицом при следствии.

Пришла очередь Навожина.

Принимая участие в преступлении Малышева и Воротилова, Навожин действовал под влиянием двух причин: с одной стороны, ему грозила рекрутчина, с другой – задаром, то есть не употребляя труда, он приобретал дом и из пролетария-мещанина превращался в собственника. Но и Навожин, по-видимому, уже более опытный, чем жена его, не сделал ни шага, чтобы, пользуясь плодами преступления, выгородить себя от последствий. Было бы опять идеализацией, если бы мы сказали, что Навожин действовал таким образом вследствие тяготы над собой преступления, вследствие того, что деньги крови жгли ему руки: напротив, равнодушие к своей судьбе, нам кажется, крылось в тех же причинах, которые заставили Навожина так охотно согласиться на участие в преступлении Малышева и Воротилова.

При следствии, когда опасность была слишком близка, слишком рельефно выступала вперед, Навожин струсил. Человек, по-видимому, твердо решившийся на самоубийство, иногда отнимает от лба дуло пистолета: прежняя жизнь горька, а острожная еще хуже. Навожин предварительным поведением своим: покупкой дома, наймом рекрута, болтовней, дал против себя при следствии очень сильное орудие: он загородил себе путь к спасению, как и жена. Навожин думал выиграть ложью, но и эта сшитая на живую нитку ложь, обращалась тотчас же против него. Свои показания Навожин начинал сперва бойко, потом, дойдя до какой-нибудь положительной, режущей глаза нелепицы, разом останавливался, изменялся в лице, разводил руками и болтал, заикаясь, детски-несвязную чепуху: совсем, значит, потерялся человек. Навожин выдумывал сначала различные способы, посредством которых он приобрел деньги, но в конце концов сознался, что получил их от Малышева. Это был первый результат его неудачной защиты.

В приеме денег от Воротилова Навожин сначала положительно отказался, надо было и им дать очные ставки. Встретившись с Навожиным лицом к лицу, Воротилов не удержался