жути, какие муки предвидит дальше, в величавых стенах сего пышного дворца. И думать невмоготу о пережитых ею обидах, об оскорблениях, снесенных прежде от мужа моего, и о теперешнем унижении: вывести ее вот так передо мной и всеми здешними наблюдателями. Да и некогда мне о ней думать. Велю все той же рабыне отвести троянку во дворец, принять ласково, как гостью. Еще обкатывая языком слова, понимаю их неуместность. Что мы с ней сделали, того лаской не поправишь, и никакая она тут не гостья.

Отворачиваюсь от пустоты ее лица, и чужестранка эта в мыслях моих мешается с Ифигенией. Лицо дочери уже размылось, поблекло в памяти, но тело не забыло, как нежным бременем лежала она у меня на руках – дитя, перед которым, казалось, распахнуто светлое будущее. И эта юная троянка, Кассандра, жила, наверное, в любви и заботе, тоже отнятых у нее теперь. Где нынче мать ее, гордая царица Трои, навсегда разлученная с детьми, думает ли, подобно мне, что если бы только могла вернуться в прошлое, увидеть вновь лицо малютки, доверчиво забывшейся сном у материнской груди, то прижала бы ее покрепче, взобралась на высочайшую городскую башню и спрыгнула, дабы уберечь дочь от страшной участи. Заранее и раз и навсегда избавить от страданий.

Однако виновник всех наших горестей здесь, во дворце, ждет воздаяния за содеянное. И я, я и никто другой, должна свершить его.

Бешеный стук сердца выравнивается. Не оглянувшись, не дрогнув, вхожу во дворец.

25. Электра

Давно уже смотрю неотрывно в щель окна, костяшки прижатых к камню пальцев побелели, будто я стену вознамерилась сокрушить мощью собственной боли. Представляю даже, как вскипающая в груди волна, вырвавшись наружу, все сметает на своем пути. Но стены крепки, и мне остается лишь разглядывать полоску неба.

Они приближаются, слышу. Встав на цыпочки, подтянувшись как можно выше, вижу мельком головы воинов, взбирающихся на холм, и сердце мое мучительно колотится.

Который из них он? Ведет ли за собой остальных, или глашатаи идут впереди, или другие воины ему прокладывают путь? Я не знаю. Каждый день, целую жизнь представляла себе все это, а не знаю, как выглядит шествие возвращающихся домой и что предпочтет мой отец. Ничего не знаю.

Кручу головой, вытягиваю шею, силясь разглядеть хоть что-нибудь еще, и напрасные слезы сочатся из глаз. Подпрыгивают головы, поблескивают шлемы, колышутся перья, а потом войско скрывается из вида совсем, минуя ворота, и я крепче хватаюсь за каменный выступ: сейчас они пройдут напрямик по тропе, свернут ко входу во дворец и наконец окажутся в поле зрения. Приникнув к стене, мигнуть не смея, смотрю в окно во все глаза.

Они истомлены, угрюмы и оборваны сверх ожиданий, не похоже это на марш триумфаторов. Короткий отрезок пути, видный мне, минуют так скоро, что лиц не различить. Ладони стали скользкими от пота, сбивчиво, часто дышу и начинаю уже отчаиваться, тщетно силясь увидеть отца хоть мимолетным промельком.

Слишком быстро, ничего не разобрала. Взметнулась над плечом его пурпурная струя плаща, мелькнула копна темных кудрей – и он исчез. Места себе не нахожу. Это он, разумеется, но лица я не видела. Опять гляжу туда же и вижу другую фигуру. Женщина, это ясно по распущенным волосам, обтекающим ее стан. Идет она медленнее мужчин, но прямо позади Агамемнона.

Вспоминаю ту рабыню, Брисеиду, которую они с Ахиллом не поделили. Но это не она, ее отец вернул. Стало быть, другая – может, пленница, захваченная в Трое. С этой мыслью замираю, а потом, размахнувшись, бью кулаками в стену. Запястья гудят от удара, но мне все равно – оторвав кулаки, бью снова, еще и еще. Она следует за ним, была с ним всю дорогу домой, Клитемнестра встречает его у дверей, а я тут сижу, взаперти. Ничтожнейший рабыне доступно недоступное мне, мать же заперла меня тут, как зверя в клетке, будто я пустое место. Ярость снедает меня: растерзала бы и мать, и троянку, и каждого, кто стоит между мной и отцом.

Но ритмичные гневные всплески, их кроваво-красная острота, перемежаются паникой. Клитемнестра не хочет снова быть женой Агамемнону. Хотела бы – не посадила бы меня под замок. Они с Эгисфом собираются напасть на отца, вот что задумали. Агамемнон, конечно, силен и храбр, он троянцев победил, и все же я опасаюсь ее коварства.

Порывшись под кроватью, вытаскиваю завернутый в тряпицу нож со львом, который отец держал в руках, прежде чем меня покинуть. Гляжу на этот нож и вспоминаю последние слова Агамемнона – эхом доносятся они из далеких лет. Клинок совсем тупой – не оружие это, просто красивая вещица. Бесполезная, даже если бы я и выбралась отсюда.

И тогда я снова кричу, давясь царапающим горло хриплым воплем, в закрытую дверь. Мне остается лишь верить, что отец услышит, что она не убьет его, исхитрившись как-нибудь, снаружи, не успеет он и во дворец войти. Кричу изо всей силы и, пока хватает сил, колочу в дверь в отчаянной надежде достучаться до него, предостеречь, но крепкий дуб глушит мой голос, и снаружи никто не отзывается.

26. Клитемнестра

Он дожидается в купальне. Придвигаясь ближе к стене, рассматривает изображенных на ней сквозь завесу легкого тумана и тяжелых ароматов. Все мои опасения, как бы он не заподозрил чего-нибудь, рассеиваются в теплом, помрачающем разум дыхании бархатистых цветков. С лица его не сходит глупая, самодовольная улыбочка, лишь обостряющая лезвие моих намерений. Десять лет я только об этом и думала, но все же вряд ли предполагала, что буду так наслаждаться. Считала это своей обязанностью, долгом перед дочерью. Однако теперь, вспоминая затравленный взгляд той троянки, следовавшей за мужем моим, бессмысленно уставившись вперед, я понимаю, что окажу услугу всему миру. И окажу с большим удовольствием.

– Позволь помочь тебе лечь в ванну, – шепчу я.

Он хоть понимает, что в последний раз я видела его на песчаном берегу Авлиды и разделяло нас вскрытое тело дочери? Неужто по скудоумию да себялюбию своему полагает, будто такое можно простить или забыть? И я соглашусь обойти произошедшее молчанием, раскрою ему супружеские объятия, притом к тому же, что за стенкой трепещет его драгоценная пленница? Похоже на то, ведь заботу мою он принимает, не сказав ни слова, и с моей помощью разоблачается. Сходит по ступеням в теплую душистую воду, а я, чувствуя на себе его взгляд, нагибаюсь и подаю ему чашу с нашим лучшим вином, в которое подмешала