лишь слегка. Заношу нож над собственной грудью – и пульс трепещет под острием готового к удару клинка, – а другой рукой все сжимаю в мольбе ее колено.

– Нет, – говорит она с дрожью в голосе.

И отдергивает руку.

Скручиваю край ее подола в кулаке. Он влажный после ванны, где в отчаянных судорогах барахтался напоследок Агамемнон. Она убила главу всей Греции, предводителя флота из тысячи кораблей, так долго заполонявшего троянский берег. А с женщиной и подавно не убоится покончить.

От знакомой, монотонной боли ноет голова. Увечью этому зажить не дадут, вечно зиять рваной ране, которую неумолимый Аполлон вскрывает вновь и вновь, насилуя мой разум. Ищу способ показать ей это, объяснить. Мне бы просто прекратить эту муку. Клитемнестра добра, уверяла Елена. Из последних сил надеюсь, что так и есть.

Она отступает на шаг, и я, разжав пальцы, отпускаю ее измятый подол. В окошко за спиной Клитемнестры падает мягкий утренний свет, а она лишь черная тень, смутная фигура. Поворачивает голову, вижу лицо ее сбоку – бесстрашное, свирепое. Потом опять глядит на меня, поблескивая белками глаз, и слова застревают в пересохшем горле, да они и ни к чему.

28. Клитемнестра

Отступаю от троянки, нацелившей мой нож себе в грудь, в безотчетном ужасе отвожу глаза. Но даже в тусклом свете, украдкой льющемся в окно, вижу лишь безысходность на ее лице. Думаю об Ифигении: она стояла на пороге будущего, принадлежавшего ей по праву, но разбитого вдребезги, как сосуд о каменную плиту.

А эта женщина уже мертва. Постигаю это в труднообъяснимом озарении, мгновении бредового спокойствия. Она призрак Трои, уроженка иного мира, погибшего в огне, обращенного в пепел. Ифигения, лишенная жизни, бродит по темным недрам земли. Электра заходится криком от ярости, тоски и боли, которую я не могу исцелить, не знаю, с чего начать даже. Но вот благодеяние, мне посильное. Избавление от мук, мне подвластное.

Бережно касаюсь ее лица. Ласково беру ее за трясущийся подбородок. Вспоминаю, с какой внезапностью Агамемнон свершил насилие: рывком притянул дочь к своей груди, и тут же брызнула кровь – я и вскрикнуть не успела.

Бережно закрываю Кассандре глаза, большим пальцем приглаживая веки. Ладонь обдает ее теплым дыханием. И, не позволив руке дрогнуть, лезвием рассекаю ей горло. Все кончено, от слез плывет в глазах, а тело Кассандры, прислонившись ко мне, оседает, но я не отпускаю ее, держу на коленях, как когда-то – спящих дочерей. Держу, хоть подол уже вымок в теплой крови. С нежностью глажу Кассандру по голове, и темные кудри ее струятся сквозь пальцы, будто она забылась просто сладкой дремой – так обнимала я в последний раз и Ифигению.

А во дворце разразился уже переполох: пронзительно кричат, хлопают дверьми, топают ногами. Пора мне выступить вперед, провозгласить свой триумф. Глубоко вздохнув, укладываю голову Кассандры на пол и поднимаюсь, отринув скорбь, уже волной встающую, грозя затянуть меня именно сейчас, в миг окончательной победы. Ни к чему мне уже сидеть во тьме и оплакивать мертвую девушку. Моя дочь отомщена. И где-то там теперь свободна.

Дверь с грохотом распахивается, и древняя стена вздрагивает от тяжкого дубового удара. Глаза Эгисфа округляются: он разглядел меня, забрызганную кровью, но правую во всем. Увидев труп у моих ног, он столбенеет и, похоже, теряет дар речи, посему начинаю первой.

– Его нашли?

Эгисф кивает. Сглатывает ком. Окидывает мечущимся взглядом представшую ему картину.

– Зачем ты?.. – не договорив, мотает головой. – Нам нужно выйти, открыться и прекратить панику.

Почти десять лет тому назад мы возмечтали об этом, все продумывали, таясь во тьме, и с тех пор еженощно обсуждали подробности. Наша общая цель, объединившее нас намерение, наша горечь и гнев наконец воплотились.

Но он не касается меня. Не заключает в объятия, не берет за руку, дабы вывести на белый свет, а там уж вместе со мной объявить о долгожданной победе. Напротив, отводит глаза, и худое лицо его кривится, выражая, пожалуй, даже легкое отвращение. Я же чувствую подступивший к горлу шальной хохоток, а что Эгисф подумает, если не сдержусь, могу только догадываться.

Под зловещим гнетом всеобщего ужаса движемся мы по проходам, в воздухе сгущаются смятение и жуть. А я, кажется, улыбаюсь, подавленное веселье бурлит во мне по-прежнему, того и гляди наружу прорвется, но это не от счастья. Окружающий мир отдалился, приглох. Слышу, как Эгисф отрывисто велит молодой рабыне, мной и не примеченной, созвать всех в тронный зал, как та убегает прочь, и только глаза ее, вытаращенные от страха, помнятся мне еще долго. Все теперь будут от меня шарахаться, думаю я, и смех разбирает пуще прежнего. Но в самой глубине, в сердцевине ощущаю пустоту, яму с оползающими краями и опасаюсь вовсе пропасть. Иду дальше. Вот в чем дело. Вот что поддерживало меня после ее смерти – я шла вперед, упорно стремясь к этой минуте, и наконец дошла, а дальше лучше и не заглядывать.

Я не видела ее. Не чувствовала. Не она направляла мою руку, сбившую его наконец с ног.

Отбрасываю эту мысль. Сейчас не время.

В тронном зале – настороженное сборище рабов и старцев. Глядят на нас с Эгисфом, стремительно вошедших, ожесточенно, но что им остается? Эгисф в ответ на их враждебность тоже ощетинивается – расправляет узкие плечи, надувает тощую грудь, – но это лишнее. Мы можем себе позволить великодушие. Я дам им уверенность в завтрашнем дне, и постепенно ненависть с недоверием вместе сойдет на нет.

Тело Агамемнона внесли сюда же, оно лежит посередине, до сих пор в зашитой ризе. Лежит немым обвинением – покалеченное, окровавленное. Втягиваю щеки, чтобы только не улыбнуться, и выступаю вперед.

– Я несу вам правду после десятилетней лжи, – голос мой звенит отчетливо и праведно. – Нет больше в Микенах обмана, нет подспудных тайн. Кровавая история этого рода уходит корнями в поколения, но я сегодня положила ей конец. Свершился справедливый суд. Я свергла Агамемнона. Привела приговор в исполнение.

Они знают это и так, но всеобщее потрясение осязаемо. А у меня от прилива гордости трепещет грудь, голос гудит от возбуждения.

– Он убил нашу дочь ради попутного ветра. Невинную девушку. И не остался, не понес наказания. Я ждала его назад, чтобы взыскать за преступление, то самое, что совершали еще праотцы его – убийство беззащитного родича.

Понимаю, что мне их одобрение не нужно. Не волнуют меня их суждения. Уверенно и не спеша перевожу взгляд от одного лица к другому. Некому