здесь бросать нам вызов. Они слабы, а мы сильны. Между нами – труп предводителя греческого войска, и пал он от моей руки. Радость от собственных речей угасает, спадает возбуждение. Хочу уйти, остаться с мыслями наедине. Найти покойное место, чтобы наконец услышать ее в тишине, различить долетающие из иного мира отголоски благодарности.

В наступившем гнетущем безмолвии откашливается Эгисф.

– Не только за убийство родной дочери поплатился сегодня Агамемнон, – говорит он. – Голос его, скрипучий и совсем уж тихий, не покрывает обширного пространства. – О чудовищных злодействах отца его против моего отца и говорить не стану, до того они были ужасны и при этом хорошо известны всем вам. Но Агамемнон зверств отцовых искупать и не подумал, напротив, вернулся сюда, чтобы изгнать меня и убить Фиеста у меня на глазах, прямо здесь, в этом самом зале. Я терпеливо дожидался дня, когда свершится правосудие.

Ему как будто бы хотят ответить. Чувствую среди глядящих на него шевеление. Он может заявлять о справедливости, но топором не взмахивал. Я взмахнула, никто другой, и это всем здесь известно. После слов Эгисфа старейшины еле удерживаются, но тут он бросает взгляд по углам. И со всех сторон, размеренно, неторопливо, подступает его стража.

– Отвечать необязательно, – говорю я, указывая на кровавый сверток, сваленный на полу. – Дело сделано. – И обращаюсь к Эгисфу: – Идем наводить порядок.

Рабыня взглядывает на меня, но тут же в страхе отводит глаза.

– Что? – спрашиваю.

Она колеблется.

– А тело?..

Запинается.

– Выкиньте собакам, – усмехается Эгисф.

Но я, схватив его за край хитона, слегка качаю головой. Улыбаюсь девушке:

– Готовьте к погребению.

Эгисф следует за мной, источая недовольство, но мне до его чувств дела нет.

Устроить похороны отца – вот и все, что я могу сделать для Электры.

29. Электра

Кричу, пока не иссякает голос, до полного опустошения, а после скрючиваюсь на полу, истощившись, онемев. И в этот миг слышу восклицания – разрастающийся перепуганный хор, сквозь который отчетливо прорезаются страшившие меня слова. Царь мертв, царь мертв. Эхом носятся они по проходам, звучат поспешные шаги, хлопают двери, и наконец водворяется жуткая тишина. Долго еще, после того как все стихает, после того как он исчез безвозвратно, лежу без движения, усваивая нутром, что только мимолетный образ его за окном мне и достался, а больше ничего уже не достанется.

Когда меня выпускают наконец, дворец по-прежнему зловеще тих. Встречные рабы опускают глаза, старцы отворачиваются. Лишь стражники Эгисфа держатся самоуверенно. Лишь они смотрят мне в глаза, дерзко, нахально, будто забыв, что я царевна, а они тут незваные гости.

В свете огней, зажженных в мелких чашах светильников, на стенах трепещут тени. Дверь в покои Ореста открыта, и я, как во сне проплывая мимо, вижу, что они пусты. Мне бы забеспокоиться, но вытолкнуть эту мысль на передний край сознания не могу.

Стражники расставлены повсюду, их много, как никогда, но к выходу меня пропускают беспрепятственно. Неужто это она приказала не мешать? Стала ли утруждаться, вспомнила хоть раз обо мне, посаженной под замок?

Ноги сами несут прочь из крепости. Никогда еще не выходила я сюда так поздно одна, но никто не выступает из безмолвного мрака, не хватает меня, не тащит назад. Слышу лишь собственные шаги да дальний крик совы. Далеко ли уйду, прежде чем меня нагонят? Рядом шепчется ветерок, тусклый свет луны едва освещает дорогу. Если бы не факелы впереди, чернота уже поглотила бы меня, но я не спускаю глаз с теплого янтарного свечения и не даю страху, подступающему с окраин сознания, взять верх.

Кто-то оставил эти факелы гореть, высветляя путь к громадному проему входа в гробницу, вырубленную в могучей скале, прямо в горном склоне. Знаю, что вход этот виден из тронного зала, и коротко оглядываюсь на крепость. Смотрит, интересно, мать из окна в долину, следит за мной?

Пред исполинской каменной аркой с затейливой резьбой и росписью чувствую себя ничтожной. В сумрачные недра горы ведет длинный ход, стены его выложены гладким камнем, а за ним открывается обширный сводчатый зал, подавляющий своими размерами. Тут они его и оставили.

Я не приближаюсь, дальше идти не хочу. Другие все уже сделали: облачили его в пышный наряд, обложили сокровищами – на полу сверкают в свете пламени каменья, высятся амфоры, поблескивает меч. Отворачиваюсь: вдруг накатывает дурнота. Если ближе подойду, увижу его лицо и золотую монету на устах, наверное, но нет, мне слишком страшно. Неизвестно ведь, какие раны она ему нанесла. В последний раз лицо отца я видела в детстве, когда он уезжал в Авлиду, отправлялся на войну, которая сделает его величайшим из греков. Хотела бы я набраться смелости и вновь взглянуть ему в лицо, но ползучий страх в животе не дает.

Невмоготу мне подойти, положить подле него прядь своих волос, пролить над телом его слезы. Все эти годы, почти с тех пор как помню себя, воображала я его возвращение. Победоносно светящийся лик. Раскрытые навстречу мне объятия.

Круто разворачиваюсь. Нечего мне тут делать, и утешения не найти, хоть, может, легковерные глупцы, помещая его тут, на это и рассчитывали. Женщины, обрядившие тело и устроившие его здесь, дабы оплакать, должны ведь были понимать, что почетное погребение, дозволенное Клитемнестрой, будто бы скорбящей и впрямь, всего лишь пародия. Если бы только знал он заранее, какова она, а зная, удавил бы немедленно, едва увидев вновь! И после я сказала бы ему: выбрось ее тело за городом. Она что же, расположив его здесь, хотела выторговать, спохватившись, хоть чуточку благопристойности?

Но я не дам ей изобразить это гнусное и подлое убийство в возвышенных, героических тонах. Не дам ей никого одурачить показным великодушием, будто, устроив царю достойное погребение, можно искупить содеянное. Знаю одно: ничего я не найду под сводом этой огромной гробницы, кроме бесчувственного тела – прошагав по полям сражений под Троей, его обладатель завоевал целый город, а теперь лежит безмолвный, недвижный и от моих прикосновений не шелохнется, даже соберись я с духом и посмей приблизиться. Так зачем стоять подле и горевать? В гробнице этой, как и везде, вот уже десять лет, мне не найти ни отца, ни утешения.

Опять выхожу в ночную прохладу и вижу свой дом. Луна, выкравшись из-за облаков, обливает акрополь серебристым сиянием. Пустота со всех сторон, безликая тьма, простирающаяся в бесконечность. Родись я сыном своего отца, пошла бы по его стопам. Отомстила бы за Агамемнона, как он за своего