– Расскажи же, как все окончилось, – прошу я. – Чем завершилось наконец? Что было после взятия города?

Агамемнон откидывается назад, взрябив присыпанную лепестками воду.

– Рассказать тебе про разорение Трои?

Он долгим глотком отпивает вина.

– Не целиком. От неприятных подробностей избавь. Хочу, однако, знать… – Я запинаюсь.

– Что же?

– Хочу знать, что сталось с моей сестрой.

Расспрашивать его противно. Противно, что он владеет нужным мне и понимает это. Но неведение уже невыносимо, мне нужно знать.

– Менелай ее?..

Агамемнон фыркает.

– Годами об этом только и говорил. Что сделает с ней, когда отнимет у Париса, как перережет ей горло у всего войска на глазах.

Тут только он на миг меняется в лице, осознавая сказанное. Но стряхивает краткое смущение, возбуждая в ванной маленькие волны.

Я стараюсь говорить ровно.

– И сделал это?

– Нет, конечно, – ухмыляется он. – Твоя сестра предстала перед ним среди троянок, которых мы собрали за стенами города. Менелай увидел ее, и у него…

– Рука не поднялась, – заканчиваю я.

Агамемнон кивает.

Стало быть, Елена, избежав наказания, вернулась в Спарту с Менелаем. Не нашел ее супруг в себе сил убить любимую, даже во имя этой войны, – не то что брат его. И когда она сойдет с корабля, покинутая однажды дочь будет ждать ее, живая и теплая. От этой мысли бросает одновременно в озноб и жар и сжимаются зубы.

Молчание простирается между нами. Успеваю на миг усомниться, что мы вообще когда-то беседовали. Да нет, помню ведь и нашу праздную болтовню, и разговоры обо всяких мелочах – дружеское общение, вселявшее веру в безмятежное будущее. Мир изменился до неузнаваемости, рельеф нашей жизни изрыт, все вроде бы знакомо, но чуждо, и возникает неведомое прежде чувство, будто на самом-то деле ничего и нет, протяни только руку – и кажущееся незыблемым попросту исчезнет.

Я стою на распутье. Рядом нежится в глубокой ванне муж мой, царь. Он скоро встанет, и можно взять его за руку и отвести за пиршественный стол, в честь него же накрытый, или в царские покои. Вернуться к прежней жизни, назначенной мне в тот день, когда я сказала Агамемнону “да”, и могла ли не сказать? Определила свой жребий с беспечностью игрока, мечущего кости на мостовой. Если оставлю задуманное, скроется Эгисф в темном углу? Или восстанет на Агамемнона в одиночку, предательство мое вскроется, и тот расправится с нами обоими? Этого я не страшусь. Но мысль моя уносится дальше, я уже вижу себя пред Аидом, средь прочих тусклых теней, выискиваю дочь в призрачном сонме, и вот тогда мой позвоночник схватывается ознобом. Я не смогу взглянуть в лицо старшей дочери, не принеся ей весть о долгожданном отмщении.

– Клитемнестра? Ты что, заснула?

Голос его уже слегка невнятен – маковый сок действует, – но все равно ворчлив. Я и не заметила, как закрыла глаза.

– Разумеется, нет. Ты закончил? Позволь подам тебе ризу.

Он полулежит в воде. Самое время. Наклоняюсь к оставленному в сторонке, и плотная ткань скользит под пальцами, как гладкие кольца змеи. А под ней, скрытое от глаз Агамемнона, прощупывается нечто другое, надежное, крепкое.

Встряхиваю ризу, держу перед ним навесу, а он тем временем встает из полумрака, из клубящегося пара. Наклоняет косматую голову, и я натягиваю на него плотную парчу. Он вертится, не может отыскать отверстий – попался вдруг и с толку сбит, обескуражен внезапной слепотой в непроницаемых тенетах, мною наброшенных, одурманен вином, мною подкрепленным.

Запутавшись и растерявшись, он сосредоточенно, но тщетно пробует выбраться из ризы, только руки его напрасно шарят в поисках рукавов – я зашивала их кропотливо. Он тянет там, дергает тут, силясь высвободить голову из обременительных одежд, еще сильней отяжелевших от воды, ведь подол утонул в ванной и утягивает вниз. Пора мне доставать другую вещь, спрятанную внизу, у ног.

Крепка деревянная рукоять. И гладко ложится в ладони, когда я, обхватив ее обеими руками, замахиваюсь что есть силы, прицелившись прямо в макушку шатающейся фигуры собственного мужа.

До чего он мрачно смехотворен, до чего неуклюж – спеленутый одеждами, на разъезжающихся ногах – в тот миг, когда сражает его, блеснув, острое лезвие железного топора. Он ревет от боли под удушающей тяжестью материи, но как-то глухо, и я замахиваюсь снова. Топор опускается с тупым и тяжким стуком. Хватило ли силы кость размозжить, не пойму и, скрежетнув зубами, превозмогая боль в плече, вновь заношу свое оружие и вновь обрушиваю, а потом еще и еще. Он валится под градом ударов, оседает в воду, но я молочу и молочу, всю ярость прилагая, полыхающую в груди. Он еще издает невнятные звуки, задыхается где-то под зашитым капюшоном, тогда я целю в это самое место, и вот наконец топор с тошнотворным треском проламывает череп, и кровавая жидкость брызжет из ванной прямо мне в лицо.

Тело его, обмякнув, замирает в притихшей после бурного волнения темной воде. Испачканные лепестки плавают вокруг. По лбу моему стекают капли его крови, и я оживаю, будто высушенное убийственным зноем поле под дождем. Уронив руки, слышу, как ударяется об пол топор.

Он недвижим. И я не в силах постичь, как и тогда, прижав труп Ифигении к груди, что живой еще мгновение назад теперь мертв. Я ожидала наплыва чувств. Ведь при мысли об этой минуте непрошеные слезы всякий раз застилали глаза. Я думала, меня охватит ликование, захлестнет свирепая радость. Окатит нас с Ифигенией вместе, и я почувствую ее благодарность даже через бездну, нас разделяющую, пойму, что она наконец удовлетворена.

Но тишина вокруг по-прежнему тяжкая, не колышет ее холодное дыхание Аида. Обратившийся в изрубленную тушу Агамемнон медленно погружается в побагровевшую воду. Не врывается стража, не волокут меня вон, закованную в цепи. Я здесь хозяйка и могу беспрепятственно выйти отсюда в любую минуту.

Наверное, то же самое чувствовал Агамемнон, удаляясь прочь от Ифигении в лучах той страшной зари. Я убила его, и возмездия не будет.

Отбрасываю вползшую змеей мысль об Электре. Что она тут может поделать? Я оказала ей благодеяние, пусть дочь пока и не понимает этого.

Воины Агамемнона уж потому благодарны, что возвращаются домой, к женам и детям, много лет прибавившим в их долгое отсутствие, к старикам-родителям, своим хозяйствам и мирному, благополучному бытию. Вся их воинственность наверняка иссякла. Мы, микеняне, забудем о войне, оставим ее горести прошлому. И жуткие деяния Атреева семейства прогоним туда же, добавляю я про себя. Убивавшие родных, дабы власть удержать, все мертвы, и без них,