Я понимал теперь, что она умышленно привлекла мое внимание ксвоему присутствию в кубовой. И именно она инсценировала обыск, создавартистический беспорядок в своей комнате, прежде чем пойти в сарай.

Но когда, вернувшись из больницы, Джозефина узнала, чтоБренда и Лоренс арестованы, она, должно быть, почувствовала разочарование.

Расследование было завершено, и она — Джозефина — пересталанаходиться в центре внимания.

Поэтому она стащила дигиталин из комнаты Эдит и, подсыпавего в собственную недопитую чашку какао оставила чашку на столе в холле.

Была ли она уверена в том, что нянюшка допьет какао?Возможно. Из сказанного ею в то утро можно сделать вывод, что она была обиженана нянюшку за то, что та осуждала ее поведение. Не могла ли нянюшка, умудреннаямноголетним опытом воспитания детей, заподозрить что-нибудь неладное? Мнекажется, что нянюшка знала — и знала давно, — что Джозефина — не вполненормальный ребенок. При преждевременном умственном развитии у нее отставаловоспитание нравственное. Возможно также что именно в ней столкнулись различныенаследственные черты… те, которые София называла «жестокостью в семье».

В ней сочетались авторитарная жестокость семейства еебабушки и жестокий эгоизм Магды, которая смотрела на окружающий мир только сосвоей колокольни. Вполне возможно, что она, будучи чувствительной натурой,подобно Филипу, страдала от своей внешней непривлекательности, обособлявшей ееот остальных членов семьи, как будто она была не одной с ними крови. И наконец,где-то в самой глубине ее существа скрывалась плутоватость, унаследованная отстарого Леонидиса. Она была внучкой своего деда и напоминала его и складом ума,и внешностью… но если у него любовь изливалась наружу, распространяясь начленов его семьи и друзей, то у нее любовь была обращена внутрь, то есть толькона себя.

Мне подумалось, что старый Леонидис прекрасно понимал то,что не доходило до сознания ни одного из членов его семьи, а именно, чтоДжозефина могла оказаться источником опасности как для окружающих, так и длясамой себя. Он ограждал ее от школьной жизни, потому что боялся того, что онамогла натворить. Дома ему удавалось защитить ее, уследить за ней, и мне теперьстала понятна его настоятельная просьба присмотреть за Джозефиной, обращенная кСофии.

Внезапное решение Магды отослать Джозефину за границу… небыло ли оно тоже вызвано страхом за судьбу ребенка? Может быть, не осознаннымстрахом, а каким-то смутным материнским инстинктом?

А Эдит де Хэвиленд? Может быть, она сначала подозревала,потом опасалась и, наконец, поняла все?

Я взглянул на письмо, которое все еще держал в руке.

Дорогой Чарльз, это признание прочитайте либо один, либовместе с Софией — по своему усмотрению. Необходимо, чтобы кто-то знал всюправду.

Прилагаемую записную книжку я обнаружила в заброшеннойсобачьей будке на заднем дворе. Джозефина прятала ее там, и это лишьподтверждает мои подозрения. Не знаю, следует ли считать то, что я намереваюсьпредпринять, правильным или неправильным поступком — не в этом дело. Но мойжизненный путь в любом случае близок к завершению, и я не хотела бы, чтобы дитястрадало, потому что, полагаю, ей обязательно пришлось бы страдать, если еезаставили бы отвечать за содеянное.

Если я не права, пусть меня простит бог… но я поступаю так,движимая любовью. Да хранит господь вас обоих!

Эдит де Хэвиленд.

Помедлив мгновение, я передал письмо Софии. Вместе с ней мывновь раскрыли маленькую записную книжку Джозефины.

«Сегодня я убила дедушку».

Мы перелистывали страницы записной книжки. Это потрясающеепроизведение, думалось мне, могло бы очень заинтересовать психолога. В нем сужасающей отчетливостью проступала ярость подавляемого эгоизма.

Сформулированный там мотив преступления вызывал жалость —настолько он звучал по-детски и настолько он был ничтожным.

«Дедушка не разрешает мне учиться балету, и поэтому я решилаубить его. А потом мы поедем в Лондон и будем там жить, и мама не будетвозражать, если я буду учиться на балерину».

Я привожу здесь только несколько наиболее характерныхзаписей.

«Я не хочу ехать в Швейцарию — и не поеду. Если мама будетнастаивать, я и ее убью… только бы достать еще яду. Пожалуй, можно будетвоспользоваться для этого ягодами тисового дерева. В книгах пишут, что ониядовитые.

Юстас сегодня очень разозлил меня. Он говорит, что я всеголишь девчонка и от меня нет никакой пользы и что мое расследование — простоглупость. Едва ли он считал бы меня глупой, если бы узнал, что убийствосовершила я.

Мне нравится Чарльз… только он довольно глупый. Я еще невыбрала, на кого свалить преступление. Возможно, выберу Бренду и Лоренса…Бренда плохо ко мне относится, говорит, что у меня не все дома, но Лоренс мненравится… это он рассказал мне про Шарлотту Корди, которая кого-то убила, когдаон принимал ванну. Правда она не очень-то умно все это проделала».

Последняя запись была разоблачительной.

«Я ненавижу нянюшку… ненавижу… ненавижу… Она считает, что яеще маленькая. Она говорит, что я выхваляюсь. Она уговаривает маму отослатьменя за границу… Я ее тоже убью… думаю, что отравлю ее лекарством тети Эдит.Если будет совершено еще одно убийство, сюда снова приедет полиция и опятьбудет весело.

Нянюшка умерла. Я рада. Еще не решала, куда мне спрятатьпузырек из-под маленьких таблеток. Может быть, спрячу его в комнате тетиКлеменси… или у Юстаса. Когда состарюсь и умру, я оставлю эту книжку и напишу,чтобы ее передали начальнику полиции. Вот тогда-то они узнают, какой великойпреступницей я была на самом деле!» Я закрыл книжку. По лицу Софии текли слезы.

— О Чарльз, Чарльз… как все это ужасно! Она просто маленькоечудовище… и все же… и все же это вызывает бесконечную жалость.

Я испытывал такое же чувство.

Мне нравилась Джозефина. Я всегда чувствовал расположение кней.

Ведь не уменьшается же любовь к человеку, если он вдругзаболеет туберкулезом или какой-нибудь другой смертельной болезнью. Конечно,Джозефина была, как сказала София, маленьким чудовищем, но она была маленькимчудовищем, достойным жалости. Она была рождена со странностями, это нелепоедитя из нелепого домишки.

— А если бы она осталась в живых, что могло бы случиться? —спросила София.

— Полагаю, что ее направили бы в исправительную колонию илиспециальное учебное заведение, А потом ее освободили бы… или, возможно,признали бы невменяемой — не знаю.

София вздрогнула всем телом.