В городе все знали, что убийца — Мелкая. Она сама объявила об этом во всеуслышание, прокричав в ночь: «Эй, народ, это мой город! Слышите меня?»

Но улики были собраны с нарушениями, отпечатки стерты, а волокна тканей смешаны по ошибке с другими. Мелкая вышла на свободу, несмотря на то что ее похвальбу слышали многочисленные свидетели, а присутствие на месте преступления подтверждали фотографии. Юристы придерживались простой современной логики: «Нельзя полагаться на фотографии, тем более не самого лучшего качества, при отсутствии подтверждающих улик».

Свою кличку Мелкая получила потому, что попала в поле зрения полиции еще в детстве — и переходила из одной приемной семьи в другую. Большую часть жизни она провела в учреждениях для проблемных детей. С ранних лет ее отличала склонность к насилию, передавшаяся от родителей. Типичная ситуация с яблоком и яблоней. И что делать с такими чудовищами?

Даже сейчас, уже схватив ключи и солнцезащитные очки и помахав рисункам Хлои, я не уверен, правильно ли то, что я собрался сделать. Женщины другие, не такие, как мужчины. Они носят в себе жизнь, и никто не знает, что станет с этой жизнью. Но и сводить всю человеческую сущность к одной-единственной способности было бы несправедливо. Я знаю, что сказала об Уилбуре доктор Ву. Я думаю об этом каждый день. Для такого создания иная судьба невозможна. Недостаточно быть частично человеком, если ты преимущественно монстр. Но в конце концов в этом и есть различие между придуманной историей и реальной жизнью. Лавкрафт сам все решил за Уилбура. В реальной жизни выбор остается за нами.

А вот и она. То же место, то же время дня. Черные как смоль волосы, шелковая куртка с надписью на китайском, черные джинсы с дырками на коленях. Рядом ее вечная подруга, ее второй номер, девушка в фуфайке «Брюинз». В этой паре Мелкая — определенно босс. Медведица, как я называю вторую из-за «Брюинз», всегда в позе подчиненной или просительницы: стоит к ней лицом, руки за спиной, пальцы переплетены. Она беременна и руки освобождает, только чтобы прикурить бычок. Такой разговор случается у них пару раз в неделю. Обе мамаши курят бычки, и все у них просто зашибись как прекрасно.

Проблема с Мелкой в том, что она никогда не бывает одна. Устранять обеих я не хочу. Дело и в беременности, и в том еще, что смерть от сердечного приступа одновременно двух молодых женщин возбудит подозрения. И, конечно, я узнаю` их чем дальше, тем лучше. Вижу, как они смеются, как толкают друг дружку локтями, как дерутся из-за зажигалки или из-за какого-нибудь парня. Я думаю о Ноэль и Хлое, о Крейн Запятая Флори, обо всех девушках и о том, что их связывает.

Мелкая много смеется и бьет ногами воздух, демонстрируя высоту, до которой может достать. Она пьет диетический «Доктор Пеппер», и люди это знают. Я следую за ними пешком и вижу, что на улице, где она должна появиться, ее ждут с бутылочкой любимого напитка. Мелкая пьет только из бутылки. На прошлой неделе какой-то парень протянул ей банку, так она стукнула его ею по голове, а потом швырнула жестянку в окно его дома. Медведица чуть не лопнула от смеха, а Мелкая ущипнула ее за руку. Гребем отсюда.

Сегодня обычный день. Подруги навещают пару бесплатных клиник, где раздают бесплатные дозы — для затравки, потом отправляются к приюту, рядом с которым, на умирающем заводе, прячут свои пакетики. А потом они двигают в пончиковую. Я слоняюсь снаружи, смолю бычок. (Есть вещи, делать которые необходимо, чтобы оставаться невидимым.) Мелкая, как обычно, берет витое печенье. Жует левой стороной рта, как будто правая повреждена. Медведица откусывает нижнюю половинку шоколадного кекса, и Мелкая заходится от смеха: «Кто ж его так ест, жопа ты жирная, учить тебя да учить». Эта тема постоянный объект для шуток, меня восхищает их сыгранность, то, как они понимают одна другую, их всегдашняя готовность посмеяться.

Родители Мелкой были наркоманами. Ее никто не любил, но это не может служить оправданием для преступлений. У нее четверо детей, но она нисколько о них не заботится. Сейчас они все в приемных семьях, и Мелкая даже не пытается их вернуть. Я вспоминаю те мартовские номера «Телеграф», когда после моего исчезновения прошло четыре месяца, и газета не упоминала обо мне неделями. Ужасно, когда тебя забывают. В груди теплеет. Мелкая облизывает пальцы. Я тушу бычок. Иду по другой стороне улицы, останавливаюсь у витрины, наблюдаю за девушками, которые приступают к своему очередному ритуалу. Стоят на том самом месте, где только что стоял я, и курят. И снова я удивляюсь своей силе или отсутствию ее. Останься я там, они уже были бы мертвы. Не сложилось. А значит, сегодня ничего не получится. Я сознаю это так же ясно, как и каждый день в течение трех последних недель.

Снова беру китайскую еду. Это уже стало привычкой. Теперь таков мой обычный день. Просыпаюсь, читаю газеты, слежу за Мелкой, бросаю следить, покупаю китайскую еду, еду через город и паркуюсь напротив дома Роджера Блэра.

Иногда я готов поклясться, что полиция идет по моему следу. Полиция или кто-то, кто понимает, что эти сердечные приступы не случайны. Я опускаю голову, вдыхаю запах лапши, и по спине бежит холодок, как будто кто-то щекочет позвоночник, — предупреждение, что я не один.

Онлайн я нашел пару его соседей и выяснил, что о владельце дома они знают совсем немного. Тот парень? Его никогда здесь не бывает. По-моему, я слышал что-то прошлой ночью. Прибегает, убегает. Возможно, живет где-то, пока в доме идет ремонт. Прятаться вечно невозможно. Каждая неделя представляет доказательства того, что в доме что-то происходит, — то свежая краска, то новый почтовый ящик. Он заменил гвозди, на которых висела та дурацкая дощечка «Жизнь — праздник!» Я слежу за домом, но никак не могу выбрать подходящее время. Иногда мне кажется, что он умышленно избегает меня и знает мою машину. Возможно, уходит из дома через подземный тоннель.

Закрываю крышку контейнера с лапшой. Уже не помню, когда я обнимал кого-то. Но, с другой стороны, многим ли знакома радость спасения человеческих жизней, удовлетворение от звука рвущихся пакетиков и вида сыплющегося в унитаз ядовитого порошка.

Шагаю к дому. Сердце идет в разбег. Я стучу в хорошо знакомую — белая кайма и свежевытертый плексиглас — штормовую дверь. Нажимаю кнопку звонка. Слышу торопливый стук шагов… дверь открывается…

И ничего. Всегда ничего.

Иду к боковой стороне дома, где больше окон, неизменно чистых, вымытых, что подтверждает факт его присутствия и выдает его натуру — придирчивую, брезгливую. Я пробую повернуть ручку задней двери, но она не поддается. Я мог бы вломиться. Открыть замок. Затаиться и подождать его. Я берусь за ручку. И отпускаю. Слышу что-то. Сетчатая дверь бьется о стену, что-то грохочет… сердце колотится сильнее. Я бегу к боковой стене и еще успеваю увидеть длинные, стелющиеся по воздуху волосы, сгорбленные плечи. Все как в кошмаре — ты бежишь, но очень медленно.

Когда я возвращаюсь к передней двери, его уже нет.

Хлоя

Это мой любимый Манхэттен.

Четыре часа утра, и большинство людей еще спят. Про Нью-Йорк говорят, что этот город никогда не спит. Неправда. Отсюда, с балкона Кэра, он выглядит в этот час тихим и спокойным. Слышны звуки, которых обычно не слышишь. Поразительно, как обострены все чувства, почти как от экстази. У меня на глазах небо меняет цвет. Близится восход, и с этим ничего поделать нельзя. Иногда я плачу. Иногда улыбаюсь. Так бывает, когда я сильнее всего чувствую Джона. Когда представляю его, как больно было бы ему, если бы он узнал, где я и с кем.