Вести слежку за объектами, очищать улицы от преступников — это работа для меня. Я не принимаю навязанную мне судьбу, но принимаю свою роль в чужой судьбе.

Мелкая живет на Эли-стрит, и к тому времени, когда я добираюсь туда, солнце уже взошло, как будто само небо улыбается мне. Чувствую себя доктором, готовящимся к операции. Не могу сказать, что это доставляет мне удовольствие. Понимаю, что у Медведицы впереди не самые легкие дни, но, возможно, для нее и ее ребенка ситуация повернется к лучшему.

Мелкая дома одна. Я несколько недель наблюдал за ней и знаю ее привычки. Вот это время единственное в течение дня, когда с ней никого нет. Она приоткрывает окно и выкуривает свою первую сигарету. За этим занятием я видел ее раз, наверное, сто. На телефон, пока курит, не смотрит. Смотрит в окно. Заподозрить в ней злобного убийцу, психопата и дилера невозможно. Ни в голове, ни в сердце у нее ничего не происходит. По спине пробегает холодок. Конечно, не происходит. Поэтому она и делает то, что делает.

Перевожу дух. Осталась одна, может быть, две затяжки. Потом она пульнет окурок во двор и пойдет в ванную. Я выхожу из машины и пересекаю улицу. Вокруг никого. Окно с потрескавшейся краской поддается легко. В доме пахнет лимонами и отбеливателем. Мелкая поет в душе: «Мечусь и верчусь, не приходит сон, ушки на макушке — не звонит ли телефон?» Старая песня, по-моему, Бобби Брауна. От гостиной до ванной несколько шагов, и я уже знаю, что отныне и до конца своих дней буду, думая о Мелкой, слышать эту песню. Я вижу шрамы на спине, глубокие и глянцевитые, отражающие воду.

Она вскидывает руки — эй, подожди, — думает, что я нападу на нее, а я, впервые увидев эти шрамы, на мгновение теряюсь. Передо мной женщина в душе, без одежды, а я в роли злоумышленника — и где, на какой планете меня признали бы правым?

Говорить с другим можно и не открывая рта. Мелкая не умрет от страха перед вторгшимся незнакомцем. Я знаю, что она знает, что ее ждет, хотя и не знает, как я сделаю это — у меня нет ни ножа, ни пистолета. Я знаю, она боится, что попадет в ад, и понимает, что уходит именно туда.

Она мертва. В ее глазах покой и невозмутимость, как будто она всегда ожидала, что закончит свою жизнь вот так, под струями воды и с обнаженными шрамами.

Хочу протянуть руку и повернуть кран. Оставлять ее в таком положении представляется неправильным. Но я так и не выключаю воду, не хочу давать полиции зацепку. Когда умираешь от сердечного приступа в душе, умираешь в одиночку.

Беру два обеда. В каком-то смысле это знак уважения. Способ почтить умершего. Второй контейнер с китайской едой стоит на пассажирском сиденье, нетронутый. Последняя вечеря Мелкой. Включаю радио, но новостей еще нет. Смотрю на часы — 4:13.

В уши бьет волна классического рока. Каждый, кто живет в Новой Англии, скажет вам, что это значит: звук «Journey»[75], знакомые ритмы из хрипящего радио проносящегося мимо грузовичка. Это рабочие. Я сползаю ниже и вжимаюсь в спинку кресла. Грузовичок останавливается возле дома Роджера.

Их двое. На борту грузовичка надпись — «Sackett Lawns amp; more». Из кабины, со стороны водителя, вылезает парень в красной бейсболке. Другой, судя по тому, что дверцу он закрывает двумя руками, потише и поспокойнее.

— Здесь меньше, чем он сказал.

Голос у Красной Шапки прокуренный.

— Тот еще хмырь. Даже заплатить наличкой не пожелал. Пришлось тащиться в дежурный магазин, чуть ли не в Сомервиль, у них там эта гребаная амазоновская камера хранения. Как будто у меня своих дел нет. Как будто он столько платит, что я и в пробке могу постоять. Ты в такое дерьмо веришь?

Синяя Шапка идет через заросшую сорняком лужайку.

— Здесь намного меньше, чувак.

Красная Шапка допивает «Бад лайт».

— Подожди, чувак. Я звоню. Он сказал, там где-то ключи. — Пауза… Разочарованный стон. Голосовая почта. — Эй, мистер, это Дэн из «Sackett Lawns». Нам бы знать, когда вы сможете ключ забросить. Нам бы удобствами попользоваться да стаканчик аш-два-о пропустить. Если что, мы здесь. Пока.

Синяя Шапка смотрит на напарника.

— Ну? Когда он подъедет?

Красная Шапка бросает телефон на переднее сиденье.

— Скоро не может, чертов хрен.

Я прождал с ними целый день, но Роджер так и не появился. Пару раз мне казалось — я мог бы даже поклясться, — что он там. Такое ощущение, что-то вроде ползучего зуда, я испытал в тот день в лесу, но тогда, поскольку был слишком юн, не распознал опасности и опоздал. Теперь при первом, даже слабом сигнале я мгновенно напрягаюсь и оглядываюсь. Но нет, тот день ничем не отличался от других. Никакой Магнус в тени не таился. Обычная паранойя, вот и все.

И вот я уже дома. И даже не удивляюсь, что не увидел его. Жизнь не приходится на один день, все большие события не случаются сразу. Я выполнил свою работу, но радоваться трудно, когда перед глазами ее тело на полу под струями воды в ванной. Это не то, что было в «Ужасе Данвича». Мелкая не испарилась. Она была человеком, и в какие-то моменты я не могу жить с содеянным. Я закрываю глаза и притворяюсь, что рядом со мной Хлоя, которая знает. Все хорошо, Джон. Все сладится. Вот увидишь. Я обещаю. Ты только верь в хорошее. Видишь? Оно там. Я обещаю.

Пусть и ненастоящий, ее голос успокаивает. Мама всегда говорила, что сосредотачиваться нужно на том, что действительно контролируешь, — это относилось к ее диете. Нет, она не худела, но у нее была цель, и она шла к ней. Вот и я сегодня действовал на упреждение. Я остановил монстра.

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на Красной Шапке и Синей Шапке. Мы все ждем Роджера Блэра. Я ясно слышу Красную Шапку: «Скоро не может, чертов хрен». В моем сне наяву на мне зеленая шапка, и мы все, трое братьев, копаем ямы на лужайке у Роджера Блэра. Копаем и натыкаемся на тела: Мелкой, Коди и других. Голыми руками мы выгребаем из земли их белые кости и подпеваем «Journey», как будто во всем этом нет ничего страшного, ничего печального. А потом из дома с ружьем в руках выходит Медведица. Ее малышка соскальзывает с нее на дорожку и катится к кустам, по пути увеличиваясь в размерах. Возле почтового ящика она уже медвежонок — как Уилбур в «Ужасе Данвича». Там она достает газету и пакетик героина. Медведица бежит по улице, и никто — ни мы, ни даже ее мать — не поспевает за ней, и мать плачет, и плачет, и плачет, так что я просыпаюсь мокрый — от ее слез и собственного пота.

Эггз

Ло уверяет, что мой мочеприемник совсем не виден, но это, в общем-то, не важно. Когда я на следующей неделе вернусь на работу, все будут выискивать его, зная, что он есть. Стейси уж непременно пройдется по моим штанам цепким взглядом.

Сжимая в руке телефон, в комнату входит Ло.

— Ну и ну. Отгадай?

Я смотрю на нее. Тут и гадать нечего. По крайней мере сейчас. Она кивает и говорит, что звонил Марко. Он продал книгу.