– Котова ведет за собой класс, за что ее и выбрали комсоргом. Но ведет она его не в ту сторону! – доказывали директору англичанка, Алла Гавриловна, прозванная «Гориллой», и биологиня «Лидка-улитка».

Алочка раз за разом приводила в школу Витю в форме полковника с колодками наград, тот, ерзая на стуле, вздыхал, а Алочка интеллигентно и твердо разъясняла директору, что у ее дочери много энергии. Преподаватели не способны направить эту энергию в нужное русло, потому что у них нет подхода к детям. На это, как радостно рассказывала Гуля одноклассникам, «Лидка-улитка» заявила директору: «Либо я, либо Котова!» – а директор не сказал ничего, но через месяц «Лидка-улитка» из школы исчезла.

Пришел чешский кризис, семья по вечерам вновь вслушивалась в голоса западных радиостанций. Гуля думала, что войны все же не миновать. Она уже не выключала, как в раннем детстве, радио, чтобы война не пришла, это было бесполезно: в шкафу висела полевая форма отца с подшитым воротничком и стоял вещмешок с продуктами, упакованными согласно предписанию. Мобилизацию ожидали каждый день. «Бабуля и деда пережили две войны, мама с папой – одну, – размышляла Гуля по ночам. – В этой стране всегда войны… С другой стороны, их каждый раз как-то переживают, и мы переживем… Ведь не может быть, чтобы так все враз и кончилось».

Виктор, приходя с работы, делился полушепотом с Алочкой, что парторг, собирая коммунистов и беспартийных на политинформацию, говорит о неизбежности отпора врагу, повторяя: «Наша цель не Прага, наша цель – Бонн». Алка вспоминала Югославию, Будапешт пятьдесят шестого, повторяла, что вся «эта система» может держаться только на штыках. Лишь бы Витю не отправили в Чехословакию… Витю отправили туда только в феврале шестьдесят девятого, когда уже не было стрельбы, а русские принялись строить по все стране новые базы для ограниченного контингента советских войск. Почти три месяца Виктор провел в Словакии, где русских ненавидели не с такой силой, как в Чехии. Из Братиславы он вернулся в Москву с двумя чемоданами подарков и с поседевшим венчиком волос, обрамлявших лысину. О Чехословакии не говорил, рассказал только, что пару раз им пришлось съездить в Чехию, где их машины забрасывали помидорами и тухлыми яйцами, а одна женщина на улице плюнула его товарищу в лицо, что-то выкрикивая. По вечерам он сидел на кухне, пил чай, курил одну сигарету за другой, отходя от пережитого шока и позора увиденной собственным глазами ненависти к его стране.

Пожалуй, один Котов понимал, что вновь произошел раскол на «до» и «после»: до Чехословакии была надежда, а после ее не стало. Вся семья же, храня свой мир, по-прежнему отгораживалась обретенным уютом межвременья от уныния. Соломону снова дали ведомственную дачу – на станции «Трудовая» по Савеловской дороге. Поселок Комитета по кинематографии соседствовал с поселком Комитета по науке и технике. Подростки сбились в огромную веселую компанию, девочки в обильном макияже прогуливались по вечерам по поселку с кавалерами. Днем компания на велосипедах отправлялась на канал загорать и купаться, а вечером в беседке играли в карты, в «бутылочку», устраивали танцы, изредка втихую выпивали. Гулю часто провожал домой один из мальчиков, они целовались у калитки, и хотя мальчик Гуле не нравился, ей нравилось целоваться: такое незнакомое, приятное чувство поднималось изнутри, откуда-то снизу… На одной из танцулек самый интересный из парней утянул Гулю в темноту сада и впился в нее поцелуем. Гуля не представляла, что это происходит с ней. Она же толстая, и нос у нее картошкой, как у папы. Все утро она купалась в словах, услышанных в саду ночью, а днем парень подошел к ней и, понурив голову, попросил прощения: сам не знает, что на него нашло накануне. Она лежала в поле на стоге сена, глядя, как мальчики бредут в сторону футбольного поля. Комком в горле, не пуская к глазам слезы, стояла совсем новая, непознанная боль, пережить которую было невозможно.

Бабушка и дедушка с тревогой смотрели на взрослеющую внучку, Соломон не признавался себе, что ревнует ее, твердил по выходным Алке, что девочка из хорошей семьи должна приходить домой до темноты, а не сидеть с мальчиками в темной беседке. Алка понимала, как дед изводит дочь, которой хочется быть как все, как остальные ребята, которые тоже были «из хороших семей», но тратить силы на споры с отцом ей было лень.

– Завтра они уедут, – говорил Соломон жене, раскладывая свой вечный пасьянс, и имея в виду дочь и зятя, – а у нас опять кончается газ. Осталось полтора баллона. Что они себе думают?

– Папа, ты представляешь себе, какая на Савеловском в пятницу очередь за баллонами? А ты можешь в будни сесть на машину и съездить в Лобню.

– Ты же знаешь, как рискованно ездить по Дмитровскому шоссе, где такой поток грузовиков. Тем более, что непонятно, куда лучше ехать за баллонами. Их чаще привозят в Дубну, чем в Лобню.

– Мама, ну хоть ты ему объясни: не хочет на машине, сел на поезд днем, никого народу… Доехал до Дубны…

– Алочка, не волнуйся. Мы съездим, привезем баллоны, ничего страшного.

– Бабушка, ты что, тоже поедешь? Зачем? Тем более в Дубну… Далеко, ты устанешь, – говорила Гуля.

– Мне все равно, – отвечала Катя, – мне лишь бы со Слоником.

Осенью в школе уже все девочки, что-то из себя представлявшие, крутили любовь, Гуля забыла летнюю боль, влюбилась в одного одноклассника, к концу года – в другого. Подготовка к университету, поездки к репетиторам ничему не мешали, она, как и отец, умела успевать все, и не считала нужным проходить мимо радостей, которыми так полна жизнь. Она жалела Таньку, живущую в обнимку с роялем, не видя ничего, кроме нот и родителей. Какие там мальчики в ее «девчачьей» музыкальной школе! Гулина натура жаждала признания и любви, она влюблялась или оказывалась в центре любого нового скандала в школе.

Перед майскими праздниками в десятом классе Лена Котова подбила класс спуститься с балкона второго этажа класса на улицу по кумачовым полотнам с надписями «Мир! Труд! Май!», которые мирно сохли в классе на полу, ожидая часа, когда ими украсят школу. Учитель английского, заперший группу с длинным текстом для перевода на сдвоенный урок и перемену, сам решил в тот солнечный апрельский день отправиться по своим делам. Вернувшись, открыл ключом дверь и обнаружил, что класс пуст. Учителя отпаивали валокордином, а завуч сообщила родителям Котовой, что по поведению у их дочери в аттестате будет тройка. Нельзя же спускать ей и это с рук!

С тройкой по поведению можно было забыть про рекомендацию в МГУ от райкома комсомола, а значит, и про университет. И вновь Алочка, призвав под ружье мужа, отправилась к школу, и снова не с пустыми руками…

Через пару недель после того, как мать утрясла эту неприятную проблему, в чем дочь ни на минуту не сомневалась, наступил день последнего звонка. Взрослые юноши и девушки в белых фартуках, в последний раз надевшие ненавистные коричневые форменные платья, стояли шеренгой в актовом зале, напротив шеренгой выстроились первоклашки. «Пожелайте нашим выпускникам успехов в новой взрослой жизни, куда они сегодня уходят от нас, – произнесла директор, и к десятиклассникам с цветами, гурьбой бросились малыши. Несмышленыши, не ведающие еще ни сомнений, ни горечи, с распахнутыми глазами, в которых было лишь упоение праздником.