«Я был принят в члены Всесоюзного театрального общества ВТО в 1937 году и тут же поехал отдыхать. Меню: каша перловая, суп-пюре гороховый, паприкаш. По окончании срока я сразу попал в дом отдыха ВТО в Алупке, не побоюсь этого слова, Саре. В Алупке, извиняюсь, Саре, я был сроком 24 дня. Меню: каша перловая, суп протёртый, солянка из свиных срезей, соус южный, паприкаш. По выписке из Боткинской больницы попал на срок 24 дня в дом отдыха «Ялта», выменянный ВТО у костного диспансера «Духи». Меню: каша перловая, кнели паровые, вымя молодое, соус пикан, пудинг рисовый с визигой, мусс лимонный из сухофруктов, паприкаш. По выписке из дизентерийного отделения Ялтинской горбольницы имени А. П. Чехова я поехал в дом творчества «Комарово», названный домом творчества за то, что в отличие от других домов отдыха интеллигенции там иногда отпускает изжога и у артистов с артистками появляется желание… творить.

Меню: суп растёртый, ежи говяжьи в томатном соусе, зразы картофельные в цедре грибковой, паприкаш. После курса субоквальных ванн и удаления жёлчного пузыря я попал в дом отдыха «Руза», который по праву славится как филиал Дома ветеранов сцены. Здесь всё говорит о бренности существования и вечном покое. Меню: сиг с маслом, кожа куры отварная в соусе, синенькая в белом кляре, хек вяленый, паприкаш. Завтра еду на 24 дня в Плёс. Прощайте, товарищи!». Нетрудно догадаться, что самые дружные аплодисменты и смеховые истерики приключались с публикой после слова «паприкаш». Паприкаш был репризным гвоздём монолога.

«Глобус»

Есть у Юрия Визбора песня – что называется, «из позднего», написана в 1978-м году. Песня горькая, гиперреалистическая, но один куплет навевает приятные гастрономические воспоминания:

Мне до «Щёлковской» в метро,

А от «Щёлковской» – автобус.

А в авоське шесть кило

Овощных консервов «Глобус».

Овощные консервы из Венгрии и в наше время держат марку. Москвичи про них не забывали и не забывают. И даже марка Глобус не исчезла с российского рынка – правда, заводы Globus теперь принадлежат французской фирме. А вот классическую авоську днём с огнём не найдёшь… А ведь прочная была сумка и легко умещалась в любом кармане. Сейчас её заменили более «прогрессивные» пластиковые пакеты. По поводу «прогресса» Илья Эренбург однажды заявил: «Я видел скульптуры Фидия и каждое утро вижу памятник Юрию Долгорукому. Если это прогресс – я готов выброситься из окна». Для зимней страны овощные консервы стали находкой, приятной послевоенной новинкой для хозяек. На тысячах типовых московских кухонь разделывали венгерское лечо из одной банки с горошком из другой под русскую водку – и тянулась длинная московская кухонная беседа в полумраке бесконечных зимних вечеров.

Продукцию «Глобуса» любили всюду

На сцене

Когда речь идёт об искусстве театра, телевидение и видеозапись бессильны. На плёнке дыхание спектакля сбивается – и мы получаем безвкусную опреснённую воду вместо родникового ключа. Поэтому завзятые театралы считают за благо, что от большинства громких спектаклей ничего не остаётся, кроме воспоминаний и легенд. Воспоминания и легенды точнее расскажут о сценическом чуде, чем телевизионные версии спектаклей. Поэтому, припоминая легенды о русских и венграх, нам не обойти мир Мельпомены.

В Будапеште, Москве, Петербурге хватает взыскательной и набалованной театральной публики. В ХХ веке не раз наши столицы оказывались в состоянии театрального бума. И не раз венгры играли русскую жизнь, увлекались Чеховым, Горьким и позднейшими российскими драматургами. На лучших сценах СССР и России тоже находилось место для венгерской драматургии – и некоторые спектакли становились событиями в театральной жизни.

Какую бы мы ни давали политическую оценку сорокалетней истории социалистического содружества, есть явления, которые не нужно перечёркивать. Сегодня и в Венгрии, и в России мастерам искусств ох, как непросто конкурировать с гигантами, монополистами массовой культуры, среди которых русских и венгров немного, всё больше – англоязычные господа… А ведь было время, когда мэтров венгерского кино и театра в СССР знали лучше, чем заокеанских звёзд. Гастроли случались регулярно, и залы не пустовали. Даже крупные венгерские политики рапортовали о театральных делах как о высокой материи: «Для венгерских творческих работников – писателей, музыкантов, художников и деятелей других областей искусства – очень многое значит искренний интерес и дружеский приём со стороны советской общественности. Приведу лишь один пример: в нынешнем театральном сезоне в ста двадцати восьми театрах Советского Союза исполнялись пьесы венгерских авторов, труппы нескольких венгерских театров гастролировали в СССР, где были встречены как друзья, с большими симпатиями, и можно с удовлетворением сказать, что их игра имела большой успех», – говорил глава венгерского государства 31 мая 1979 года. И он не преувеличивал, в СССР многие венгерские пьесы шли с успехом, даже становились театральными легендами.

В 1975 году в Национальном театре Будапешта состоялась премьера «Ревизора» в постановке Г. А. Товстоногова, который к тому времени уже приобрёл прижизненную славу театрального классика. Товстоногов был создателем одной из незабываемых театральных легенд России – ленинградского Большого драматического. В роли Городничего на сцене будапештского театра командовал парадом ленинградский актёр Кирилл Лавров.

Ленинградцы приобщали Будапешт к русской классике, а Венгрия кружила головы запахами новейших европейских театральных блюд. В Ленинграде Товстоногов ещё в 1971 году поставил венгерскую пьесу, которая станет для него прорывом к весьма экзотичному для советской публики театру абсурда. Режиссёр интересно рассуждал о русской и венгерской публике:

«В нашем театре когда-то была поставлена пьеса венгерского драматурга Эркеня «Тоот, другие и майор». Пьеса мне глубоко симпатичная – и по тенденции, и по форме. Но у широкого зрителя она не нашла того отклика, который, на мой взгляд, должна была найти. Почему? Видимо, эстетически наш зритель пропустил в истории мирового театра важный момент, который бы позволил ему быть подготовленным к эстетике такого рода. Я имею в виду хотя бы театр абсурда. Как бы он ни был нам чужд по своей философской позиции, эстетически это – страница, которую наш зритель не прошёл. А «Тоот, другие и майор» – пьеса, полная антифашистского темперамента, по эстетике построена как раз по этому принципу. И зритель недоумевал, особенно – в финале, когда герои пьесы обсуждают: «Ты разрезал его на три части или на четыре?» – «На четыре». В зале не знают, как к такому относиться: вроде была комедия, а тут человека разрезали на четыре части… Когда же мы показывали этот спектакль в Будапеште (там