Их положение не таково, чтобы ждать, пока Клавдий умрет от старости; тем, кто ни в чем не повинен, благоразумие не во вред, но явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости. У них есть сообщники, которые страшатся того же. Он не женат, бездетен, готов вступить с ней в супружество и усыновить Британника. Если они опередят Клавдия, доверчивого и беспечного, но неистового во гневе, у Мессалины сохранится прежнее могущество, но добавится безопасность{451}.

Тацит рассматривает две возможные причины, по которым Силий мог предложить подобный план. Либо он не видел рисков, будучи ослеплен растущей страстью к Мессалине – Тацит называет это «роковым безрассудством», – либо он наконец осознал масштаб опасности, которой его подвергало его положение{452}. Ситуация зашла так далеко, решил он, что пути назад нет: пара уже раскрыла карты. Играть ими было рискованно, но бездействие автоматически означало смертный приговор.

Сначала, сообщает нам Тацит, Мессалина колебалась. Не потому, что она любила своего мужа, вовсе нет, и не потому, что она оценила политическую ситуацию и нашла в плане недостатки (это, в конце концов, глупая, развратная, почти аполитичная Мессалина Тацита). На самом деле ее не особенно мучили сомнения по поводу самого переворота; беспокоило ее то, что будет после. Если она доверится Силию, выйдет за него замуж, возведет его на престол, сможет ли она доверять ему и после этого? Больше всего она боялась, утверждает Тацит, что, достигнув желаемого, Силий отбросит ее за ненадобностью. Прелюбодеяние, представлявшееся ему столь соблазнительным и безобидным, пока она была чужой женой, может внезапно показаться ему отталкивающим. «Как бы, завладев властью, – размышляет Мессалина у Тацита, – Силий не охладел к любовнице и не оценил настоящей ценой злодеяние, которое одобрял при угрожающих обстоятельствах»{453}.

Но Силий умел быть убедительным, и в конце концов, если верить Тациту, извращенная одержимость самой императрицы нарушениями табу победила. Подобно тому как Овидий обнаружил, что «вкуса в дозволенном нет», Мессалине «уже наскучила легкость, с какою она совершала прелюбодеяния, и она искала новых, неизведанных еще наслаждений». Больше всего мысль о браке «привлекла ее своей непомерною наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение растратившие все остальное»{454}. Эта мотивация идеально отвечает сконструированному Тацитом характеру Мессалины и ее месту в его повествовании о тираническом распутстве и нравственном упадке. Идея, что императрица разыграла роль краснеющей невесты ради некоего извращенного удовольствия и что ради этого она была готова отбросить все остальное, выражает всю ее аморальность и все угрозы традиционному порядку. Это женщина, которую волнует только сиюминутное и чувственное, женщина настолько дурная, что ее представления о добре и зле перевернуты с ног на голову. Мессалина превращает брак, этот надежный клей, который сохранял стабильность общества и делал секс достойным средством созидания, в нечто грязное, незаконное, сексуальное – и вскоре одна свадьба чуть не дестабилизирует весь режим.

После того как Мессалина все-таки решила рискнуть, Тацитова версия истории разворачивается во многом так же, как в первой главе этой книги{455}. Пара дождалась, пока Клавдий уедет по делам в Остию, и занялась приготовлениями к свадьбе, которая должна была ознаменовать переворот. Они выбрали благоприятный день; Мессалина велела украсить дворец и увить брачное ложе цветами; она выбрала меню для банкета и составила список гостей из тех друзей, которые, как она считала, поддержат ее притязания на власть и умную беседу. Стояла осенняя пора, время нового урожая и хорошего вина. Она выкупалась, велела натереть себя маслами и терпеливо сидела, пока ее волосы расчесывали, умащивали, заплетали и укладывали в высокую прическу. Возможно, в ожидании она сплетничала или поправляла макияж перед полированным серебром ручного зеркальца – чуть-чуть красной охры на щеки, чуть-чуть сурьмы вокруг глаз. Когда все было закончено, она надела красно-желтое покрывало невесты, которое не надевала со времен своей свадьбы с Клавдием десятилетием раньше, и отправилась.

Тацит утверждает, что Мессалина и Силий неукоснительно следовали обычаям брачной церемонии. Ничто (кроме самого факта двоебрачия) не противоречило традиции. Свидетели скрепили восковыми печатями брачный договор; Мессалина выслушала речь и пожелания избранных друзей и поднесла богам положенные жертвоприношения. Теперь можно было начинать более приятную часть вечера. Мессалина заняла место среди гостей, возлежа рядом со своим новым «мужем»; они целовались, публично обнимались и провели ночь в «супружеской вольности»{456}. Открывались все новые амфоры с вином, и Мессалина с Силием плясали под звуки оркестров на садовых террасах и «закидывали голову в такт распевавшему непристойные песни хору». Именно тогда Веттий Валент забрался на дерево и увидел сгущавшуюся над Остией грозу.

Лишь в этот момент, согласно рассказу Тацита, когда «двор принцепса охватила тревога» из-за действий Мессалины, Нарцисс и другие вольноотпущенники осознали, что у них нет иного выбора, кроме как вмешаться{457}. Их волновала не нравственность Мессалины, даже не ее двоебрачие, а последствия политического переворота, который сулила эта свадьба. Силий обладал всеми задатками принцепса – аристократ, будущий консул, наделенный благородной красотой и острым, как бритва, умом, и празднование свадьбы выходило за рамки простой неосмотрительности. Это была точка невозврата; она означала одновременно развод Мессалины с Клавдием и декларацию о государственном перевороте. Вольноотпущенники были обязаны своим положением, своим процветанием, даже своей свободой императору – им было чего бояться в случае революции. Однако Мессалина была могущественной женщиной, и в итоге только Нарцисс отважился сказать императору правду: именно его обнародование заговора императрицы запустило цепь событий, приведших к ее падению.

Этот рассказ хорош с точки зрения искусства повествования – а в этом отношении Тацит непревзойденный автор, – но он неудовлетворителен с исторической точки зрения. К концу 48 г. н. э. Мессалина состояла в браке уже десять лет, из которых почти восемь была императрицей. За это время она утвердилась в самом центре политического мира, в котором веками господствовали мужчины. Она удерживала это положение – уничтожая своих опаснейших политических врагов контролируемыми, тщательно спланированными приемами, – большую часть десятилетия. В предыдущем году Мессалина допустила серьезные просчеты, но в остальном она продемонстрировала способность к предвидению и надежные инстинкты: самосохранения и материнский. Трудно поверить в идею, что она рискнула бы всем, за что так упорно боролась, – рискнула бы собственной жизнью и жизнями детей ради какой-то сиюминутной фантазии. Еще труднее допустить, что женщина, бывшая свидетельницей хаоса после долго планировавшегося свержения Калигулы, пошла бы на столь необратимый поступок, как публичное празднование свадьбы – шаг, который должен был дать сигнал о перевороте, – не имея очевидного плана дальнейших действий.

Тацит понимает, что его рассказ испытывает границы правдоподобия. «Я знаю, покажется сказкой… – признает он. – Но ничто мною не выдумано, чтобы поразить воображение, и я передам только то, о чем слышали старики и что они записали»{458}. Предлагаемое Тацитом решение выглядит попыткой втиснуть услышанные им истории, истории, пригодные для выражения его отношения к Мессалине и ее эпохе, в рамки, куда они попросту не укладываются. Светоний приводит еще более фантастический слух: Мессалина обманом заставила Клавдия поддержать этот брак, даже убедила его подписать ее договоры о приданом, заявив, что знамения пророчат смерть императора и что единственный способ избежать катастрофы – это временно посадить на престол кого-то другого (Силия). Даже Светоний, который обычно не позволяет правдоподобию испортить хорошую байку, признается, что эта история «всякое вероятие превосходит»{459}.

Так что же мы должны из этого вынести? Некоторые историки доказывают, что Мессалина действительно вышла замуж за Силия в 48 г. н. э., задумав свергнуть своего мужа. Вопреки Тациту, однако, они утверждают, что план был инициирован Мессалиной и мотивирован политической необходимостью, а не любовным безумием. По их мнению, известность Агриппины и ее сына Нерона росла еще с момента Секулярных игр, и теперь Мессалину